Ермолинский снова вернулся в Тбилиси, чтобы отбывать бессрочную ссылку. Он жил в небольшом доме творчества писателей Сагурамо. Шли бесконечные осенние дни одиночества и тоски, он должен был постоянно ходить отмечаться в НКВД, а ответ из Москвы о судьбе пьесы не приходил. И тогда он совсем отчаялся. Однажды он приготовил веревку и присмотрел крюк. Именно в этот момент раздался стук в ворота. Стук был столь настойчивым, что на него невозможно было не откликнуться. Он спустился. Почтальон передал ему письмо от Татьяны Луговской. Потом она признавалась, что никогда в жизни не писала мужчинам первая, но тут словно что-то подтолкнуло ее. Она писала, что все время думает о нем, просила его не отчаиваться, терпеть, надеялась на встречу. Так он остался жить.
“…Письмо Ваше так меня взволновало, – отвечал осчастливленный Ермолинский, – что я почувствовал нестерпимую потребность немедленно, тут же совершить какой-нибудь подвиг. Если бы я был летчик, то учинил бы в воздухе какое-нибудь такое-эдакое поразительное антраша. Если бы был воин, то, может быть, взял какую-нибудь совершенно неприступную крепость. Если бы был Пушкин, то разразился бы шедевром грусти и любви – таким, что через столетия прослезились бы от душевного умиления загадочные наши потомки. Но так как я ни то, ни другое и не третье, то мне ничего не остается, как только, предавшись очаровательным грезам, утешить себя мыслью, что мне отпущена Богом именно такая созерцательная жизнь – и больше ничего. Благословляю Вас, что Вы существуете на свете! И целую Вас почтительнейше за строчку – «мне скучно без Вас»”
[107].
Пьесу наконец разрешили ставить в Театре имени К. С. Станиславского, Сергея Александровича вызвали в Москву. Репетиции шли одна за другой. И тогда же начался очень трудный и в то же время очень счастливый роман.
“…Сколько звонков по телефону в КГБ, вранья его сестре, отказов в прописке, прятанья его у меня от милиционеров, которые приходили к тетке выгонять его из Москвы, вздрагивания его руки, если мы встречали милиционера на улице, ночных вызовов в таинственный номер на Арбате к оперуполномоченному, подлостей бывших «друзей»”
[108].
В 1948 году он приехал в Москву со своей женой Марикой Артемьевной и поселился с ней в доме у своей тетки в Арбатском переулке. У него не было прописки, его постоянно вызывали в милицию. И вот после 1953 года можно было уже вздохнуть.
Жизнь влюбленных проходила в каютах многочисленных пароходов. Только там они могли быть вместе. Один пароход, другой, третий. Река создавала ту неспешную, размеренную жизнь, в которой было место и для спокойного разговора, и для шуток.
В своих воспоминаниях он успел написать о том, как он видел итог своей жизни с первой женой: “Жизнь моя с Марикой, как выяснилось немного позже, разладилась. Но, избави бог, не надобно думать, что ее можно в чем-либо винить. Может быть, она мало любила меня или, может быть, любила, но не понимала, что возвращается к ней другой человек, совсем другой! Разве мы до этого плохо жили? Посчитать прошлое ошибкой? Нет, не нужно, неправда это, обидная для обоих. Но жизнь потребовала иных душевных усилий, и мы очутились уже на разных сторонах дороги. Впрочем, такое случается нередко, и для этого совсем не нужно быть в долгой разлуке. Часто люди живут вместе и продолжают жить, хотя живут уже отдельно друг от друга. Снаружи вроде бы ничего не произошло – счастливая, благополучная пара, – а, оказывается, никакой близости давно нет, и произошло это незаметно. Боясь признаться в случившемся даже самим себе, примазывают трещинку, а она все расширяется и расширяется… А если разлука долгая-предолгая, может быть, вечная, а если испытания переворотили душу человека – что тогда? Кого винить?.. Преклоняюсь перед вами, верные жены! Верю в твердокаменные сердца мужей. Но беда-то приходит все-таки изнутри? Не надо никого винить”
[109].
В конце 1956 года Ермолинский ушел от Марики, а Татьяна Луговская покинула своего мужа. Ирония судьбы состояла в том, что итальянский писатель Курцио Малапарте именно в это время оказался в Москве, как уже говорилось выше, даже пошел на Новодевичье кладбище на место их свиданий, в странной надежде встретить свою красавицу.
История с фотографией
Именно с легкой руки обиженной Марии (Марики) Артемьевны Ермолинского будут обличать в том, что он будто бы “украл” фотографию Булгакова, подписанную сыну Елены Сергеевны Сереже. И выдал за фотографию, подаренную себе. Разговор произойдет, конечно же, после смерти и Ермолинского, и Елены Сергеевны, которые не могли ответить. Вот запись того разговора в середине 1980-х
[110].
КУРУШИН: Мария Артемьевна, а вот фотография Михаила Афанасьевича. 1935 год. Дарственная надпись: “Сергею”. Вы знали о ней?
ЕРМОЛИНСКАЯ: Если бы у Сергея Ермолинского была бы эта фотография в доме, то ее, как “Роковые яйца”, и вообще все, что было связано с Булгаковым, взяли бы при аресте. Не взяли мне даренные фотографии. Все было бы забрано, когда его в ноябре 1940 года арестовывали. Обыск был с 12 ночи до 4 часов дня следующего. И потом еще второй раз они приезжали. Искали очень тщательно. Всякие листочки, всё, всё, всё, что у него было в письменном столе или на письменном столе, – всё было забрано. И все, даже какие-то фотографии, которые казались ни к чему. Всё было забрано. Их было трое. Один был ужасный: “Всё забрать”. Забрали даже журнал “Нива”, купленный в “Букинисте”, за 1913 год, и там была снята вся семья Николая, и Александра, и наследник, и дочери. Всё это забрали тоже. Я говорю: “Да это же куплено в букинистическом магазине, вот недавно”.
ШАПОШНИКОВА: Мария Артемьевна, вы вот говорили про фотографию. Значит, она не могла остаться у него на руках, так как была бы взята при аресте.
ЕРМОЛИНСКАЯ: Вот я и говорю русским языком.
ШАПОШНИКОВА: Кроме этого, вы сами никогда ее не видели?
ЕРМОЛИНСКАЯ: Никогда ее в жизни не видела. Обязательно я ее бы увидела. Даже если бы он мне не показал.
ШАПОШНИКОВА: И этого ведь не могло быть, если бы он в 1935 году подарил бы ее Сергею Александровичу.
ЕРМОЛИНСКАЯ: Я бы увидела ее, даже если бы он мне ее не показал, так как я протирала пыль на книгах и так далее, полки, шкаф, стол. Иногда он ругался: “Зачем ты убирала у меня на столе?” Я говорю, потому что там столько мусору, что невозможно смотреть. Нет, нет, никогда в жизни не видела.
КУРУШИН: А вот такую надпись он мог бы сделать: “Твой любящий искренно. Булгаков”?
ШАПОШНИКОВА: Ну в тридцать пятом году он называл разве Сергея Александровича на “ты”?
