В Ленинград Марика поехала к известному нам уже дядюшке Беренштаму, который проживал в просторной квартире на Мойке. Там же Марика вновь встретится с Булгаковым. “Пока я была в Ленинграде, туда приехал Михаил Афанасьевич и познакомил меня с супружеской четой Замятиных, с которыми мы бродили по неповторимо прекрасному городу. На обратном пути я гостила у Булгаковых, а в 1928 году окончательно переехала в Москву”
[65].
Марика Чимишкиан и ее дядя Федор Беренштам.
1929
Марика, видимо, сознательно покинула Тбилиси. Семья была разорена, отец умер, она искала средства к существованию. А Михаил Афанасьевич, который в 1927 году наконец-то смог арендовать квартиру на Большой Пироговской улице, подписав договор с застройщиком Адольфом Франциевичем Стуем, смог предложить ей свой дом
[66].
Найденная в фондах Российской национальной библиотеки фотография Марики и ее дядюшки (см. стр. 307) была сделана в Москве ровно в те летние месяцы 1929 года, когда она гуляла по Москве с увлеченным ею Курцио Малапарте. На ней – они с Федором Густавовичем Беренштамом. На обороте надпись: “Москва, 13 июня/31 мая 1929 г. (в день рождения Марики). В Любищинском саду «Под душистою веткой сирени». С одуванчиком в руке…Они сидели на скамье и дули…”
Той же весной 1929 года Михаил Булгаков и сам гулял с Курцио Малапарте по Москве, и говорили они – об Иисусе Христе. О чем еще было говорить писателю с загадочным иностранцем? Их диалог звучит в романе Малапарте “Бал в Кремле”:
“Как раз в эти дни в Театре Станиславского шла пьеса Булгакова «Дни Турбиных» по его знаменитому роману «Белая гвардия». Пискатор недавно поставил пьесу в Берлине, где она имела огромный успех. Действие последнего акта происходит в Киеве, в доме Турбиных: братья Турбины и их друзья, верные царю офицеры
[67], в последний раз собираются вместе, прежде чем отправиться на смерть. В последней сцене, когда издалека доносится пение «Интернационала», которое становится всё громче и сильнее, как все громче и сильнее звучат шаги входящих в город большевиков, братья Турбины с друзьями запевают гимн российской империи «Боже, Царя храни!». Каждый вечер, когда на сцене братья Турбины с товарищами запевали «Боже, Царя храни!», зал вздрагивал, то здесь, то там в темном зале раздавались с трудом сдерживаемые рыдания. Когда занавес опускался и вспыхивал свет, заполнявшая партер пролетарская толпа резко оборачивалась взглянуть в глаза другим зрителям. У многих глаза были красными, у многих по лицу текли слезы. Из партера доносились громкие оскорбления и угрозы: «Ах, ты плачешь, да? Плачешь по своему царю? Ха! Ха! Ха!» – по театру пробегал злобный смех.
Михаил Булгаков и Сергей Ермолинский.
Январь 1940
– В котором из персонажей твоей пьесы спрятан Христос? – спрашивал я у Булгакова. – Кого из персонажей зовут Христом?
– В моей пьесе у Христа нет имени, – отвечал Булгаков дрожащим от страха голосом, – нынче в России Христос – никчемный персонаж. В России ни к чему быть христианами. Христос нам больше не нужен.
– Ты боишься назвать его имя, – говорил я, – ты боишься Христа”
[68].
В неоконченном романе Малапарте все полуправда-полувымысел. Однако совпадения с последующими темами булгаковских романов не могут не поражать. При том что мы абсолютно уверены, что ни один, ни другой писатель текстов друг друга видеть не могли.
Напомним, что все эти встречи и разговоры происходили весной 1929 года, который был для Булгакова особенно драматичен. В январе была запрещена пьеса “Бег”, продолжались непрерывные нападки на него и на его пьесу “Дни Турбиных” оголтелых РАППовцев. Писатель составил целый альбом оскорбительных вырезок из газетных статей. И конечно же, Булгаков не мог не чувствовать беспокойства от того, что в их жизнь и их дом вошел загадочный итальянец. Неслучайно в первом варианте редакции рукописи
[69] романа Булгакова (будущего “Мастера”) иронически и тревожно звучит тема подозрительного иностранца. “Все, что нашептал Иванушка, по сути было глупо. Никаким ГПУ здесь не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным собеседником на Патриарших по поводу Христа, так уж непременно надо требовать у него документы”.
“Поболтав”, “ГПУ”, “со случайным собеседником”, “по поводу Христа” – слова в рукописи к роману стоят рядом, комически убеждая в том, что “случайные” разговоры с незнакомыми иностранцами вовсе не должны вызывать интерес ГПУ. Наверное, между собой Булгаков и Любовь Евгеньевна не раз обсуждали то, насколько далеко могут зайти отношения близкой им Марики и пылкого итальянца. Наверное, предполагали, что можно сделать…
У Любови Евгеньевны было множество разнообразных знакомых. Еще летом 1928 года во время путешествия на пароходе в Астрахань она познакомилась с двумя кинематографистами. Одного из них, как вспоминала сама, летом 1929 года (то есть когда роман Марики с Малапарте был в самом разгаре!) она пригласила в гости. Это был сценарист Сергей Ермолинский. Он стал часто приходить к ним домой и влюбился в Марику. Любовь Евгеньевна и Булгаков, по всей видимости, стали сватать девушку, надеясь ее спасти от Курцио Малапарте. “Он хороший парень, – убеждал ее Булгаков, как вспоминала сама Марика, – выходи за него”.
“Летом 1929 года он познакомился с нашей Марикой и влюбился в нее, – писала Белозерская о Ермолинском. – Как-то вечером он приехал за ней. Она собрала свой незамысловатый багаж. Мне было грустно”
[70]. Все было решено очень быстро. Уже в октябре 1929 года Марика ушла из дома Булгакова. Ее провожали хозяева дома и домработница Маруся. И даже в скудных воспоминаниях о том скоропалительном браке есть проговорки… “Открыв чемодан, – вспоминала Марика, – я обнаружила в нем бюст Суворова, всегда стоявший на письменном столе Михаила Афанасьевича. Я очень удивилась. М. А. таинственно сказал: «Это если Ермолинский спросит, где твой бюст, не теряйся и быстро доставай бюст Суворова». Поднялся смех и прекратились слезы…”
[71].
