Каждые наши сутки делятся между бараком (там спим, играем в карты, смотрим телевизор, читаем) и плацом (сюда выходим дважды в день на проверку, здесь гуляем, курим, общаемся с арестантами из других бараков).
Ещё мы ходим в столовую (не так часто, как это требует распорядок дня, ибо невелика радость от её посещения), и на промку
[63] (ещё реже, потому что сырьё завозят туда нерегулярно, а оборудование ломается часто).
И столовая и промка, понятно, расположены в тех же самых кубиках-корпусах, что образуют собой прямоугольник. Так же понятно, что наш путь туда лежит через тот же плац.
Именно на плацу арестант проводит добрую половину своего срока.
Выходит, большую часть срока арестант проводит на теле зверя. А зверь этот питается нашей энергией, нашим здоровьем, нашей жизненной силой.
Мы, арестанты, — пища для этого зверя.
Кто-то — сегодняшняя.
Кто-то — завтрашняя.
Кто-то — оставленная «на потом», в виде резерва продовольствия на голодный день.
Чтобы забирать наши силы и здоровье, этому зверю не нужно пускать в ход клыки и когти. Всё, что ему требуется, он способен забирать на расстоянии. Арестанту достаточно просто находиться на плацу, чтобы стать жертвой, добычей для этого зверя.
Население колонии прекрасно помещается на плацу во время общих построений. Ещё и место остаётся.
Важная деталь — мы, арестанты, на этом плацу теряемся, с ним почти сливаемся. Это потому, что плац — чёрный, и мы во всём чёрном. Чёрные «телаги»
[64], чёрные робы, чёрные «коцы»
[65]. А ещё — чёрные круги под глазами (наше здоровье нас на воле дожидается), чёрная щетина на щеках (бриться в здешних местах хлопотно и мучительно), чёрные корешки сгнивших зубов, что при разговоре обнажаются во рту у каждого второго (лечить зубы здесь ещё сложнее, чем бриться).
На первый взгляд, плац — просто территория: по периметру — корпуса-кубики, в середине — люди-человеки.
Но так только кажется.
Ведь у нас ничего, кроме этого плаца нет, за его пределы нам — ни-ни! Самое главное, что так будет продолжаться ни день, ни месяц, а годы, для некоторых — очень долгие годы.
Когда эту истину арестант в своём сознании переварит, «перекубатурит», как здесь говорят, — вот тогда и понятие «плац» для него истинным смыслом наполняется.
Большим, в чём-то философски серьёзном, в чём-то мистически-жутким смыслом.
Если ещё и про чёрного зверя вспомнить, частью которого этот плац является, вовсе не по себе становится.
И «мусора» частенько на плацу бывают.
Только в их жизни это место совсем другую роль играет.
Плац — часть их службы, часть работы. Они сюда регулярно приходят, но также регулярно они отсюда и уходят. Уходят, значит, возвращаются на территорию свободы. Там другие декорации, другие цвета, другие запахи.
А в нашей жизни плац присутствует все двадцать четыре часа ежесуточно.
Никакой смены декораций.
Никаких других цветов.
Никаких иных запахов.
Даже ночью, когда ты в бараке, — всего два шага, только подошёл к окну, и… вот он, тут, как тут, рядом. Большой и чёрный. Кажется, что ночью он ещё больше по своей площади и ещё чернее. Именно ночью, особенно в мелкий, моросящий дождь, вспоминаешь, что плац — это не кусок земли, задрапированной асфальтом, а часть туши лежащего на боку и тяжело дышащего чёрного зверя.
Кстати, похоже, будто «мусора» с чёрным зверем заодно, точнее, они у него в услужении, на побегушках, в «шнырях»
[66].
Уверен, что этот зверь беззвучным импульсом отдаёт им периодически приказы, кого шмонать в самом неподходящем месте, кого вызвать в «дежурку»
[67] и «подмолодить»
[68], на кого накатать рапорт с трафаретным повторением известных формулировок («не приветствовал представителя администрации», «не выполнил команду ‘‘Подъём!’’», «курил в неположенном месте» и т. д.).
Беспрекословно и сиюминутно выполняются эти приказы.
Слуги не смеют ослушаться чёрного зверя.
Сверху наш плац видят птицы.
Недалеко от зоны расположено то ли озеро, то ли болото, то ли и то и другое вперемешку. Потому и пернатые обитают в округе соответствующие — гуси, утки, ещё какие-то водяные голенастые, как фотомодели, мне, городскому жителю, неизвестные, птицы.
Только пролетающие над зоной, имеющие возможность смотреть на нас сверху вниз, птицы — исключение.
Наблюдения арестантов многих поколений повторяют: все маршруты пернатых обходят лагерь стороной. Наверное, потому что от него поднимается мощный столб отрицательной энергии, что рождён бедами людей, здесь находящихся.
Может быть, и не концентрированная беда восходит вверх с территории нашей зоны, а смрадное дыхание чёрного хищника поднимается столбом, и птицы, чувствуя недоброе и нездоровое, повинуясь инстинкту самосохранения, облетают это место стороной?
Тогда, выходит, птицы почти наши союзники, наши доброжелатели?
А вот это слишком!
У них — крылья, у них — воздуха и неба сколько угодно.
У нас — зона, вечные и сплошные «нельзя-неположено!».
Не понять нам друг друга.
Арестанты и вечные их недоброжелатели — «мусора» не единственные живые существа, то и дело появляющиеся на не менее живом теле лагерного плаца.
На право владения этой площадью дерзко претендуют ещё и… кошки.
Кошки зоны — это что-то особенное.
Порою кажется, что характеры их в равной степени копируют как манеры арестантов, так и повадки тех, кто нас воспитывает и охраняет — то есть «мусоров». Ещё подозреваю, что каждая из лагерных кошек просто нагло уверена, будто плац, как и всё находящееся в кубиках-корпусах, его окружающих, принадлежит им, кошкам.
