Не удивился, совсем не удивился Олег результату суда, только всё равно почувствовал в тот момент и медный привкус во рту, и выхлоп жара в лицо, и ещё что-то, что нормальный человек непременно испытывает во время унижения, в момент внезапного хамского оскорбления.
Конечно, сокрушённо и растерянно произнёс внутри неведомый голос — «Значит, ещё два года…». Конечно, заскрипели где-то рядом уже почти забытые, замшелые безжалостные жернова, с которыми когда-то ассоциировалось в лагере понятие «время». Только всё это как-то ненадолго, мельком, невсерьёз.
Ровным сном правильного арестанта спал в ту ночь Олег Пронин, а наутро всё, что произошло накануне в суде, казалось уже далёким и совсем безболезненным. В традиционном утреннем внутреннем разговоре (завёл такое правило Олег в последнее время) не успокаивал он себя, а спокойно и размерено объяснял опять же сам себе: «Два года — это всего навсего двадцать четыре месяца… По сравнению с сорока восемью уже отсиженными — пустяк… Главное — не расслабляться, и из этого времени максимальную пользу извлечь: побольше умных книг прочитать, вот бы ещё курить бросить, да здоровья поднабрать, на турник и брусья в локалке
[27] надо не только каждое утро, но и каждый вечер выходить…».
Опять высветилась в сознании давно прежними арестантами обнаруженная и заново им, Олегом Прониным, открытая истина про срок, что не сокращает, а продлевает жизнь человеческую ровно на столько, сколько срок длится. Разумеется, при строгом условии непременной правильности этой самой жизни.
Тогда же поймал себя Олег на совершенно новом и очень важном ощущении. Опять на тему времени. Оказывается, это самое время даже в условиях несвободы, всё-таки существует. И не просто существует, а живёт своей, вполне конкретной жизнью, при этом перемещается, течёт, движется. Верно, не так быстро, как хотелось бы, особенно здесь, но движется! Налицо приметы этого движения. Вот уже до половины заполнена выписками из серьёзных книг общая тетрадь. А книги — эти те, которые он уже здесь, в лагере, прочитал. Да что там, в лагере… До лагеря Олег вовсе не читал, как-то не тянуло, не было потребности, всё больше кино, да телеящик, а тут… покатило, только удивлялся, почему до этого столько времени даром пропадало.
И ещё много, очень со стороны странных и очень-очень личных признаков движения этого времени обнаружилось. Например, начал в лагере Олег зарядку делать, вначале три раза едва-едва на турнике подтягивался, а сейчас — десять раз и легко. Ровно столько же раз подтягивался он, когда служил срочную, а с тех пор почти двадцать лет минуло.
Следом — очередное, внутреннее, глубоко личное то ли открытие, то ли откровение грянуло. Его Олег мог вполне чётко и понятно сформулировать, хоть сейчас учеников в круг рассаживай и записывать заставляй. Оказывается, в какой бы ситуации человек не находился, и как бы худо ему при этом не было — никогда не надо торопить, пришпоривать время. Потому как время — это твоя жизнь, которая, сколько бы она не длилась, — всё равно коротка, и которая пролетает так быстро, что только горевать, да сожалеть остаётся.
В начале последнего года срока щелкнул неведомый тумблер где-то внутри Олега Пронина, и пришло к нему собственное персональное ощущение времени. В чём-то немного прошлое, «допосадочное» а, в основном, совершенно иное, новое, никаких аналогов со всеми его прежними ощущениями во все пережитые им годы не имевшее.
И это время ассоциировалось с часами.
Необычайными были те часы. Ничего похожего Олег ни в кино, ни на картинах, ни в снах своих, даже детских, акварельных и сказочных, никогда не видел.
Имели те часы хрустальный гранёный циферблат, мерцающий разноцветными тонкими иглами и причудливой формы тронутые благородной патиной серебряные стрелки.
При каждом внутреннем взгляде на эти диковинные часы, какое бы положение не занимали те стрелки на том циферблате, на душе становилось спокойно и правильно. Это ощущение только усиливалось, когда следом приходила уверенность, что эти часы, несмотря на ажурность стрелок и хрупкость циферблата, никому не сломать, не разбить, и что этим часам отныне вечно сопровождать владельца по жизни, какими бы каверзами та не обернулась.
И про это открытие никому не рассказывал Олег Пронин. Даже не потому, что кто-то мог сказать: «Да у него гуси полетели…». Просто не допускал, чтобы кто-то чужой касался своими руками с нечистыми ногтями до этого циферблата, до этих стрелок.
Зато сам вспоминал о них часто. Порою в самые неожиданные моменты.
Вспоминал молча, но догадаться об этом было несложно. Выдавала лёгкая, чуть рассеянная, немного чудаковатая улыбка, появлявшаяся в тот момент на его лице. Да и само лицо тогда становилось другим — светлело, будто кто-то особым фонариком его изнутри подсвечивал.
Как дед Калинин детским писателем стал
Было Сергею Дмитриевичу Калинину уже пятьдесят с хвостиком, когда привёз он в зону по беспределу полученный червонец. За жмура. Которого не убивал. Даже в глаза никогда не видел. Ни мёртвым, ни живым.
Так в Отечестве нашем бывает. Потому что у Фемиды российской нынче глаза не то, чтобы тряпочкой стыдливо прикрыты — скотчем наглухо заклеены. Вместе с ушами. Зато на одеянии громадные карманы нашиты. Для рублей, долларов и прочих подношений. И в руках не весы, чтобы чью-то вину взвешивать, а калькулятор с уже стертыми клавишами, чтобы размер этих подношений определять.
По всем правилам предстояло ему со своей десяткой в зоне и остаться. Навсегда остаться. Потому как не для зоны этот возраст. То ли наши зоны на стариков не рассчитаны, то ли наши старики для них не предназначены. Короче, очень быстро умирают здесь старики. Он — выжил! Выжил только потому, что очень хотел рассказать на воле про то, что в неволе творится. Пафосно звучит, только никакого пафоса в его личных особенностях стремления к свободе не было. Каждый в неволе имеет цель, ради которой отсюда поскорее выбраться желает. Мало кто про это вслух говорит, некоторые в этом даже сами себе не признаются, но у любого арестанта такая цель присутствует. На автомате, на уровне инстинкта, чуть ли не у зверей позаимствованного. Кому не терпится к жене и семье вернуться. Кому позарез надо с теми, кто его посадил, поквитаться. Кто просто хочет как можно скорее эту самую волю с её бабами, с хорошей жратвой, с водкой, а, то и с кайфом наркотическим потусторонним, получить. Получить в неограниченном количестве и через край, фыркая и захлёбываясь, хлебать.
Впрочем, все эти философские выводы и логические обоснования сейчас, спустя три месяца, как по звонку расстался Сергей Дмитриевич с лагерем, для него и не важны были. Сейчас его только одно интересовало, как реально исполнить то, о чём он все десять лагерных лет думал и мечтал. Для этого только и требовалось, что подборку рассказов про житьё-бытьё в зоне в какое-нибудь издательство пристроить.
