— Конкретнее, Пётр Николаевич! Конкретнее!
— А конкретнее в нашей дипломатии и не бывает, ваше сиятельство! — невесело усмехнулся Стремоухов. — Есть только ощущения — стоит доверять собеседнику или не стоит! Я, например, Эномото поверил. Честный он человек — но ведь дипломат же, чёрт его побери! А раз ты дипломат — значит, должен играть в утверждённые правила игры! Велено ему тянуть «каучук» — вот он и тянет! А в душе-то против!
— Понятно, господин директор. Резюмирую: есть большая вероятность того, что посол Эномото, предупредив тебя об истинном противнике переговоров, а также желая доказать свои дружеские чувства к России, каким-то образом оказался причастен к устранению врага. То бишь Асикага. Возможно, он воспользовался дружескими отношениями с этим гвардейским офицером и подтолкнул его к… К крайним действиям. Верно ли я тебя понял?
Стремоухов, наклонившись, внимательно всмотрелся в лицо собеседника, пытаясь определить, насколько он искренен. И насколько он, директор Азиатского департамента, может на закате своей карьеры рисковать ею и доверять своему непосредственному начальнику. Будь она проклята, эта всепроникающая дипломатия! Основа жизни, заставляющая лгать друзьям и подозревать в недобрых умыслах человека, которого знаешь много лет!
— Я знаю, ваше сиятельство, что посол Эномото весьма дружен с гвардейским офицером фон Бергом, — заговорил, наконец, он. — Не стану скрывать: эта дружба поначалу мне показалась несколько странной. Дипломатический посланник, вице-адмирал — и младший офицер, сапёр. Можно ли подозревать, что японец заранее, на много ходов вперёд, просчитал ситуацию и поддерживал дружбу с тем, чтобы однажды воспользоваться наивностью и пылкостью, свойственному молодому человеку? Думаю, что в принципе такое развитие ситуации совершенно исключить было бы неверным. Однако сама история знакомства прапорщика Берга и вице-адмирала Эномото в Париже совершенно, на мой взгляд, исключает многоходовую операцию со стороны японцев. И если вас интересует моя точка зрения, ваше сиятельство…
— Ещё как интересует, Пётр Николаевич! — канцлер, в свою очередь, впился в глаза собеседника колючим взором немигающих голубовато-серых глаз. — Итак…
— Резюмируем, по вашему собственному выражению! — вежливо усмехнулся Стремоухов. — Итак, первое: господин Асикага был введён в состав японского посольства по личному настоянию военного министра правительства Японии, господина Сайго Такамори. Причём это было сделано в самый последний момент. Учитывая оппозиционные настроения господина Сайго относительно императора и нового правительства вообще, можно с большой долей уверенности предполагать, что военный министр, предпочитая во внешней политике откровенно авантюристические идеи, пожелал контролировать ход переговорного процесса с Россией. И именно для этого добился включения в состав миссии своего человека.
— Асикага, насколько мне известно, не принимал непосредственного участия в переговорах по Сахалину…
— Извините, ваше сиятельство — вынужден повторяться, чтобы не потерять нить рассуждений… Второе: по донесениям наших людей из Токио, посланник Эномото был официально уполномочен решить сахалинскую проблему через обмен на всю Курильскую гряду, в крайнем случае — на острова до четвёртого пролива. Плюс попытаться выбить с нас компенсацию за их хибары на юге Сахалина. Поверенный Струве, ежели помните, выкупил у некоего мелкого чиновника из министерства внешних связей черновик указания на сей счёт… Теперь следите внимательно, ваше сиятельство: Эномото, приехавши в Петербург, начинает переговоры по Сахалину с самого давнего постулата, обсуждаемого ещё до Бюцова. И вид у него при этом порой архивиноватый, будто против души что-то делает. Плюс наш с ним последний разговор. Какой вывод напрашивается, ваше сиятельство?
— И какой же?
Хитромудрый старец Горчаков вывод для себя уже сделал, а теперь проверяет верность суждений на нём, на Стремоухове. Вот ведь работа собачья, посетовал Пётр Николаевич. Не гавкнешь — дураком прослывёшь. Гавкнешь — ненужным можешь стать…
— На поверхности вывод, Александр Николаевич! — вздохнул Стремоухов. — Не со своего голоса поёт наш посол. Не микадо, и не министерство внешних связей им дирижируют-с! Тут другая игра. А в той игре Асикага, боюсь, стал разменною пешкою! А с ним заодно и нашим офицером пожертвовать пришлось, так-то, ваше сиятельство!
— Ход твоих мыслей, Пётр Николаевич, понятен. И мною целиком разделяем. Теперь давай решать, только быстренько, про Потапова. Доводить до него твои умопостроения? Ты ведь этих жандармов знаешь, Пётр Николаевич! На чистом листе кляксу сотворят, да потом же и обвинят в создании тайного знака.
Стремоухов про себя опять, в который уж раз за сегодня, ухмыльнулся: подсказывает ведь ответ старец! Однако его автором быть не желает. Как будто здесь, в карете, кто-то третий под скамейкой, да с грифельной доскою, прячется. Записывает! Впрочем, кто его знает — вдруг и есть кто. Не под лавкой, так за стенкою…
— Полагаю, ваше сиятельство, что про наши внутренние дела, а паче чаяния — про праздные наши «размышлизмы» «голубым мундирам» знать совершенно не обязательно, — решился Стремоухов. — Есть, к конце концов, протоколы наших переговоров. Получит Потапов высочайшее соизволение — что ж, предоставим. А так — чего голову-то под топор самим класть?
— А про возможность ответственность разделить, ежели что не так пойдёт, не подумал, господин директор? — вздохнул с облегчением канцлер. — Впрочем, переговоры твои, тебе и решать. Будь по-твоему, Пётр Николаевич! Дозволят Потапову с господином послом поговорить — пусть говорит. А мы на своём стоять станем, верно?
— Совершенно верно, ваше сиятельство.
* * *
Несмотря на то что петербургские гастроли Гортензии Шнейдер продолжались в российской столице третий год, интерес публики к парижской диве не ослабевал. Оттого и круглое здание театра «Буфф», появившееся на «обломках» бывшего Новосильцевского театра-цирка на Невском проспекте, по вечерам становилось местом паломничества столичного бомонда. Несмотря на своё «цирковое прошлое», здание имело прекрасные акустические характеристики, а деловое чутьё предпринимателя Егарева, перекупившего «Буфф» и не жалеющего баснословных гонораров для талантливых актрис, делало частный театр центром притяжения всего сановного Петербурга, местом паломничества аристократических фамилий и новорусских богатеев, чьи фамилии были не столь громкими, зато содержимое кошельков позволяло уплачивать за возможность попасть в модный театр не только десяти, но и стократные суммы и без того немалой стоимости входа.
Получив от японского посланника два билета в центральную ложу, Белецкий поначалу решил взять с собой в театр Настеньку. Однако по зрелому размышлению от идеи побаловать дочь редкой возможностью попасть на спектакль Гортензии Шнейдер и одновременно дать ей возможность блеснуть в свете, пришлось отказаться. Белецкий так и не решился сказать ей о серьёзном ранении жениха, а паче чаяния о его возможной смерти. Знакомство же дочери с Эномото неминуемо открыло бы ей правду. И Белецкий отправился в «Буфф» в одиночестве — предположив для себя, что после первого антракта японский дипломат сможет сесть на свободное место рядом с ним и без помех закончить беседу, которая обещала быть весьма трудной.
