Он подтащил к себе шкатулку, поискал глазами ключ — ага, вот он, в двух шагах! Берг попытался ползти, однако зацепился за что-то полуотрубленной левой рукой — и от вспышки боли потерял сознание.
Сила инерции от начавшего тормозить через несколько минут поезда не сбросила Берга с крыши только потому, что тело его лежало пластом, чуть наискосок, зацепившись за вентиляционные трубы. Он не почувствовал этого. Не услышал немного погодя перебранку железнодорожного персонала, как его окликали… Не почувствовал, как усатый тормозной кондуктор Трофим, распекаемый старшим, подобрался к нему на четвереньках, попытался повернуть на спину. И тут, увидя обрубок руки, упал в обморок рядом с ним.
Очнулся Берг тоже, как ни странно, от боли — его пытались переложить на появившиеся рядом носилки. Пытаясь сморгнуть застилавшую глаза пелену, офицер слепо зашарил вокруг здоровой рукой, ища шкатулку.
— Шевелится! Живой, стало быть! — донеслось до него откуда-то издали, словно через вату.
— Тю-ю, «живой»! — скептически отозвался другой голос. — Ты погляди, сколь кровишши, полкрыши залито! Не жилец, нет!
— Шкатулку дайте! — прошептал Берг, продолжая шарить рукой. — Иначе… Иначе всё было напрасно… Шкатулку!
— Чего он бормочет?
— Шкатулку какую-то требывает… Эту, должно! Господи, одной ногой на тот свет снарядился, а туда же, за цацки свои цепляется…
— Дайте мне… дайте шкатулку, в руку…
— Да вот она, вот она, господин хороший! Держи! Не мешай тока, для Бога! Потерпи, дай тя на носилки определить! Ну, народ!
Вцепившись в шкатулку, Берг снова потерял сознание. И уже не слышал, как случившийся в соседнем вагоне доктор из Варшавы сердито распекал железнодорожный персонал за медлительность. Бегло осмотрев раненого, он потребовал немедленной доставки его в больничный стационар. Властный тон доктора оказал на старшего кондуктора магическое действие: он распорядился перенести носилки с раненым в угольный тендер локомотива. Туда же забрался со своим саквояжем и доктор, а кондуктор, приказав машинисту отцепить вагоны, поместился с зажжённым красным фонарём на крохотной площадке над передней решёткою паровоза.
Высыпавшие из вагонов пассажиры с живостью обсуждали происшествие, высказывая различные догадки насчёт того, что же всё-таки произошло на крыше вагона. Если пьяная офицерская дуэль — то где же, позвольте, второй участник? Его не было ни на крыше, ни на железнодорожном полотне позади состава, куда уже успели пробежаться кондуктора. И почему тогда на крыше обнаружен только один сброшенный сюртук? Попытка самоубийства? Тогда откуда, позвольте, взялась вторая сабля столь необычного вида и практически без эфеса?
Ответ на эти вопросы знали, пожалуй, только двое — усатый тормозной кондуктор Трофим, да пассажир того же вагона, титулярный советник Павлишин, видевший, как офицер ещё на станции шёл с чуднó одетым пассажиром китайского обличья. Однако первый благоразумно помалкивал, а второй, увидавши обрубок руки и посиневшую кисть, висевшую как тряпка, живо и без малейших возражений со стороны супруги выдул, не прибегая к бокалу, все наличные запасы спиртного из погребца и спал тяжёлым пьяным сном.
Опоясавшись тучей пара, локомотив тронулся с места и, набирая скорость, ринулся вперёд. Кондуктор знал, что они на «зелёной улице», однако из предосторожности всё время размахивал красным фонарём и поминутно, перегнувшись, грозил машинисту кулаком: сигнал, сигнал подавай! Вот локомотив и ревел почти беспрерывно, на предельной скорости мчась к Варшаве.
Доктор только морщился от непрерывных гудков, дополняемых на тендере рёвом пламени из топки и матерными понуканиями, которые машинист в изобилии адресовал изнемогающему кочегару. Потом, много времени спустя, этот доктор рискнёт написать в «Ланцет» научно обоснованную статью о пользе шума. В ней будет утверждаться, что только непрерывное общение, равно как и постоянный громкий шум, способны удержать находящегося в шоковом состоянии пациента в сознании и, стало быть, по эту сторону жизни…
Глава тринадцатая
— Тысяча извинений, ваше сиятельство, — возникший в дверях кабинета министра порученец-делопроизводитель всем своим видом выражал раскаяние оттого, что помешал канцлеру Горчакову в часы его работы над документами.
Горчаков, оторвавшись от бумаг, резко вскинул голову, готовясь распечь нерадивого. Однако порученец, углядев за сверкнувшими линзами круглых очков недобрый прищур, успел выпалить:
— Только что прибыл генерал-адъютант Потапов. Его высокопревосходительство уверяет, что имеет к вам срочнейшее и деликатнейшее дело. Я пытался внушить его высокопревосходительству, что в эти часы вас совершенно невозможно беспокоить, однако он настаивает. Прикажете… отказать? Или принять?
Нахмуренные было брови Горчакова в изумлении поднялись домиком.
— Потапов? Александр Львович? Собственной персоной?
Генерал от кавалерии Потапов, исполнявший должности шефа корпуса жандармов и главного начальника Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, был широко известен в Петербурге того времени как человек со странностями. После смерти жены он был подвержен резким перепадам настроения, быстрым переходам от глубочайшей меланхолии к безудержному веселью. Злые языки утверждали, что генерал-адъютант Потапов уже в ту пору страдал разжижением мозга
[72]. Утверждалось также, что товарищи
[73] шефа жандармов граф Левашов и генерал-лейтенант Селиверстов были им подобраны по своему же образу и подобию. Как и их начальник, оба отличались малообъяснимым порой самодурством и невоздержанностью характеров.
Неожиданный визит мог означать что угодно — от объявления об аресте сотрудника внешнеполитического ведомства до прошения посредничества в деле о разводе польской графини Тышкевич
[74]. Отказывать в аудиенции всесильному генералу от кавалерии, только что пожалованному Александром II званием генерал-адъютанта, не следовало. С сожалением глянув на неразобранные папки с документами, Горчаков кивнул порученцу, проворно выкатился из-за массивного стола и встретил необычного посетителя посреди своего рабочего кабинета.
— Вот уж кого нынче не ожидал, так это вас, Александр Львович! Сюрприз, сюрприз, ничего не скажешь! Не угодно ли вот сюда, к окну? Многие уверяют, что здешние кресла самые покойные во всём моём министерстве!
