Сомнения оставили девушку, и она, плюнув на поломанный ящик, уверенно направилась вслед за кибитками.
Люди, знающие о полноводной Ильве понаслышке, а также не понимающие всех нюансов тяжелого труда честных контрабандистов, представляют Камышовый Остров весьма прямолинейно. Перед их внутренним взором, если таковой, конечно, имеется, возникает крутой утес, делящий бурные воды Ильвы на два примерно одинаковых потока. Утес, разумеется, скалистый, но местами покрыт густыми рощами, в тени которых удобно и приятно вести контрабандные дела. А главная гора острова изъедена многочисленными пещерами, в глубинах которых прячутся от постороннего взгляда толстые сундуки, набитые монетами, драгоценными камнями и другими элегантными предметами постоянной необходимости. Простые люди потому и называются простыми, что просты от макушки до подметок дешевых сапог, им трудно понять, что незаконные сделки принято совершать в местах укромных, а что может быть более выдающимся, чем торчащий посреди реки утес? Ну, разве что построенный в контрабандных целях каменный мост.
А потому в суровой своей действительности Камышовый Остров не содержал ни единого клочка суши, какие уж там пещеры! В этом месте, аккурат на стыке леса Девяти Дятлов и болота Мертвых Опарышей, Ильва разливалась особенно широко. При этом левая ее сторона, прилегающая к землям доктов, оставалась глубокой, а вот правая, болотная, неприлично заросла тем самым камышом, который и дал название несуществующему Острову. Зеленые дебри растянулись на десять с лишним лиг, держать их под контролем у патрулей не было никакой возможности, и контрабандисты беззастенчиво проворачивали на Камышовом Острове свои делишки. Все, что требовалось от посредников – предельно точно обрисовать заинтересованным сторонам точку встречи: плыви, мол, от приметного ясеня, сначала прямо, а потом, где-то на середине, бери курс на гору Гнилой Зуб, что за Мертвыми Опарышами виднеется. Как в камыши войдешь, начинай селезнем крякать, крякай, да прислушивайся – тебе цаплей ответят, так и встретитесь.
Так и встречались.
И меж собой встречались, и с Чудью, что меж камышей скользила, добычу выискивая, и с патрулями военными – всяко на Острове бывало. На неглубоком в этом месте дне Ильвы вперемешку покоились ящики с товаром, сброшенные с лодок при появлении патруля, и проржавевшие мечи, с помощью которых контрабандисты пытались отбиться от пограничников, если считали, что это возможно. Лежали там скелеты, которые в доспехах воинских, которые без них, продырявленные лодки и монеты, не успевшие перейти из рук в руки. На том же самом дне находили последний приют и другие мертвецы – со смертельными ранами в спинах, предательским образом нанесенными деловыми партнерами или собственными товарищами, порванные речной Чудью и простые утопленники – случалось и такое. И создавалось впечатление, что на костях незадачливых путешественников камыш с каждым годом поднимался все гуще и гуще.
– Как он сказал – крякать?
– Угу.
– Крякай!
– Крякал уже.
– Крякай, сказал!
– Надоело!
Одноглазый Черепват со злобным удивлением вытаращился на осмелившегося перечить помощника:
– Я тебе дам «надоело», придурок! Я тебе сейчас такое «надоело» устрою, что ты костей не соберешь, жаба вонючая. Я тебе…
– Перережь ему глотку, да и дело с концом, – предложил Безухий.
– А крякать кто будет? Ты?
– Я не умею.
– А он умеет.
– Тогда отрежь ему ухо.
– Кря-кря! – тут же выступил провинившийся контрабандист.
– Приятнее! – потребовал Одноглазый.
– А я не с девкой в кабаке, чтобы «приятнее», – огрызнулся «крякальщик».
– Опять пасть разинул? – осведомился Черепват, сжимая рукоять кинжала.
– Тихо! – Безухий поднял руку. – Кажись, цапля кашляет.
– Цапли не кашляют, – заметил «крякальщик».
– А что делают? Курлычут?
– Журавли курлычут, а цапли кричат.
Спорить со слишком умным помощником у Черепвата не было ни времени, ни желания. Зарубку в памяти он сделал: «Выпендривается, гад» – и пообещал себе разобраться с нахальным после дела.
– В общем, я, кажется, цаплю слышал.
– Или Чудь какую, – кисло уточнил Одноглазый.
– Чудь шумит, когда рядом, на расстоянии удара…
– Типун тебе на язык.
– А это, значит, цапля.
– Тогда гребем, – решил Одноглазый, и сидящие в лодке парни заработали веслами.
Братья Черепваты стали удачливыми контрабандистами исключительно потому, что никогда не забывали о том, что они в первую очередь контрабандисты, а уже потом – удачливые. А еще они помнили, что приплывающие с той стороны Ильвы контрагенты – такие же, как и они сами, головорезы, и поэтому в передовой лодке, что рыскала сейчас по камышам в поисках точки встречи, товара не было – только вооруженные бойцы. На всякий, как говорится, случай.
– Крякай!
– Кря-кря.
Метрах в десяти зашумел камыш, и послышался скрипучий голос:
– Черепваты?
– Они самые, – подтвердил Безухий. – Одноногий?
– Ага.
Еще несколько гребков через заросли, и две низенькие лодки, похожие друг на друга, как две капли воды, едва не столкнулись носами.
– Привет, братья.
– Привет, Му.
Кобрийские пограничники всегда обходились с пойманными контрабандистами гораздо жестче адорнийских коллег, не глаза выкалывали, а отрубали на первый раз какую-нибудь конечность – на усмотрение господина командира. И поэтому рядом с пристроившимся на корме Му лежал не только взведенный арбалет, но и крепкий костыль. И еще сундучок стоял, частично укрытый куском парусины.
– Где товар? – осведомился Одноногий, быстро оглядев лодку адорнийцев.
– А где деньги? – в тон докту спросил Безухий.
– Со мной.
– Правда?
– Правда, правда. – Му похлопал по крышке сундучка. – Я, конечно, не самый честный человек, но в наших обстоятельствах кидать партнеров – последнее дело.
– Почему? – растерялся Черепват, удачливость которого во многом строилась на умении вовремя нанести деловому партнеру удар в спину.
– А ты сам подумай, – предложил Одноногий.
– Я думаю, чем быстрее мы разбежимся, тем лучше, – хмуро заметил Одноглазый.
– Расплывемся, – уточнил Му.
– Можно и так.
– Но чтобы расплыться, мне нужен товар.
– А мне нужно увидеть деньги.
– Да пожалуйста.
Лодки соприкоснулись бортами, Одноногий откинул крышку сундучка, и Черепваты с удовольствием уставились на стопки серебряных монет.
