Внезапно он насторожился, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, за бортом машины. – А ну, тихо! – скомандовал он шепотом и быстрым движением сунул руку за пазуху, нащупывая что-то слева под мышкой.
Его молодой напарник притих, с уважением наблюдая за действиями товарища, хотя сам он ничего не слышал.
Вскоре, однако, и он различил в тишине нетвердые заплетающиеся шаги, сопровождавшиеся невнятным бормотанием, по временам переходившим в пение. Он восхищенно посмотрел на старшего и медленно покрутил головой в знак своего безграничного уважения, подумав мимоходом, что профессионал, как видно, остается профессионалом до самой смерти. Он бесшумно опустил руку под контрольную панель и вслепую нашарил рукоятку тяжелого ТТ – старый профессионал по каким-то одному ему ведомым соображениям не носил при себе ничего более смертоносного, чем старенький газовый пугач западногерманского происхождения.
Заметив и правильно расценив его маневр, человек со шрамом над бровью отрицательно покачал головой. Молодой нервничал, и мог с перепугу устроить пальбу в центре микрорайона, что было конечно нежелательно. Молодой внял этому безмолвному увещеванию и убрал руку с пистолета: он уже знал, что в острых ситуациях старший ориентируется лучше.
Спотыкающиеся шаги приблизились, и через несколько секунд раздался глухой, как в бочку, жестяной удар по корпусу микроавтобуса. Молодой вздрогнул и снова схватился за пистолет. Взглянув на старшего, он опешил: тот беззвучно хохотал, широко раскрыв рот и обнажив крупные, слегка желтоватые от никотина зубы. Перехватив удивленный взгляд напарника, профессионал постучал себя по лбу согнутым пальцем и сделал такое движение головой, словно что-то бодал. Молодой расслабился.
– Едрена вошь, – доносилось с улицы. – Понаставили тут… У-у, Антанта… Ой, мама, шика дам…
Эта речь сопровождалась глухим постукиванием по заднему борту фургона – видимо, пьяный испытывал трудности с сохранением равновесия и для верности придерживался за машину рукой. Вскоре к производимым им звукам добавился новый: похоже, ночной гуляка что-то лил на задний бампер микроавтобуса. Молодой, все еще не до конца отошедший от своих переживаний, догадался, что именно тот льет, и пришел было в праведный гнев, собираясь накостылять наглецу по шее, но старший снова покачал головой и даже придержал его за локоть.
Отпустив локоть своего нервного напарника, старший перестал обращать на пьяного внимание – по крайней мере, вел он себя так, словно снаружи никого не было. Мозг его в это время, как водится, работал в нескольких направлениях одновременно: какая-то часть его продолжала чутко прислушиваться к манипуляциям прохожего пьянчуги, который, хоть и с очень малой вероятностью, мог все же оказаться вовсе не пьянчугой, а, к примеру, переодетым опером; другая все еще испытывала глухое недовольство от того, чем ему сейчас приходилось заниматься – ему, боевому офицеру! – и одновременно жгучее любопытство: интересно, что у них все-таки получится? Его беспокоила излишняя нервозность напарника. Кофе он перепил, что ли, или от рождения такой? Вдруг, совершенно не к месту, вспомнился Забродов: а что сказал бы друг Илларион, узнав, чем занимается его старый боевой товарищ? Он, конечно, тоже профессионал, но Званцев прав: его принципы устарели.
Честно говоря, они устарели уже в те времена, когда Сервантес придумал своего скорбного дона из Ламанчи.
Но вот находятся же люди, которые всю жизнь воюют с ветряными мельницами… И, что самое странное, сплошь и рядом одерживают победы.
"Да что тут странного, – морщась как от зубной боли, с внезапным раздражением подумал майор Балашихин. – Просто наше время, в отличие от времени Сервантеса, это время профессионалов. Узких, но глубоких специалистов.
И воюет Илларион совсем не с мельницами. Между прочим, похоже, что еще немного, и ему придется воевать со мной.
Сука Званцев. Был сукой, сукой и остался. Правильно его Илларион тогда из спецназа выпер… То есть не он, конечно, выпер, но без него, как я понимаю, ничего бы не было. А этому гаду все как с гуся вода. Хотя, опять же, не все: вон он как вскинулся, когда я ему про Забродова сказал. Помнит науку… Я-то думал, что за столько лет все быльем поросло.
К дьяволу. Все-таки Забродов сгущает краски. Я, конечно, не черт с рогами, но и в ангелы тоже не гожусь. Вот и вся философия: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». Кстати, о любви: как там наши голубки?"
Он взял с контрольной панели головные телефоны и прижал один наушник к левому уху. Брови его приподнялись: звуковой фон в наушнике сменился. Теперь там раздавалось ровное гудение, какие-то шорохи и чмокающие звуки – похоже, объекты покинули наконец ресторан и теперь активно обнимались на заднем сиденье такси.
– Ой, что вы, – послышался в наушнике женский голос. – Что же это вы делаете?
– Тише, – заплетающимся языком ответил мужчина. – Тихо, цыпленок. Я тебе что-то покажу. На что тебе эта Третьяковка? Тихо… Я сегодня знаешь кто? Я сегодня орел. Вскормленный в неволе орел молодой. И не перечь…
Два дня, которые потрясли мир…
– Ой, какой вы… Ой, какой он у вас твердый! Да подождите же, подожди…
Женщина тихо рассмеялась – так, что даже у сидевшего в прокуренной жестянке микроавтобуса Балашихина по спине побежали резвые мурашки. «Ну артистка, – подумал он с уважением. – Тоже профессионалка». Он очень живо представил себе каменный затылок таксиста и от души пожалел его: чего только ему не приходится выслушивать в течение смены!
Он убрал наушник от уха и прислушался к тому, что происходило снаружи. Пьяный, похоже, ушел – с улицы не доносилось ни звука, микрорайон спал. Он сделал вопросительное движение бровями.
– Ушел, ушел, – вслух подтвердил молодой. – Свалил, бродяга. Сейчас, наверное, его жена уже скалкой лупит. Ну чего они там? – спросил он, кивая на наушники.
– Процесс пошел… Сам послушай.
Молодой взял наушники и некоторое время с интересом слушал. Лицо его при этом жило собственной, весьма интенсивной жизнью: казалось, еще немного, и он начнет облизываться как кот на сметану.
– Это ж надо, как она его обрабатывает, – сказал он, возвращая наушники на место. – Даже завидно.
– Нашел, чему завидовать, – фыркнул Балашихин. – Весело веселье, тяжело похмелье.
– Это факт, – согласился молодой. – Но сейчас-то ему до похмелья далеко.
– Не так далеко, как хотелось бы, – буркнул Балашихин, у которого при мысли о предстоявшем его объекту похмелье почему-то испортилось настроение. – Включи-ка монитор, надо проверить аппаратуру. И вообще пора браться за дело.
Молодой нажал клавишу на пульте, и над их головами ожил монитор. На экране появилось изображение небогато обставленной комнаты. Это была проходная комната в двухкомнатной хрущевке, служившая, судя по всему, супружеской спальней. В обстановке квартиры сквозила благопристойная, слегка прикрытая клетчатыми пледами нищета, и Балашихин с трудом подавил вздох: картина была знакомой до слез. Совсем недавно он сам выделывал головоломные акробатические трюки на грани между полуголодным существованием и настоящим голодом. Ему стало жаль «клиента», который в данный момент уверенно мчался навстречу собственной гибели на заднем сиденье такси – пьяный, счастливый и с подосланной бабой в обнимку. Он решительно растоптал в себе эту жалость: клиента никто не заставлял заглатывать первый же брошенный крючок до самых кишок… «Орел», блин.
