Эдди изумлялся, как быстро и точно Стайлз распознал его полную безучастность ко всему вокруг.
– Ты – мои глаза и уши, – частенько повторял Стайлз; эта фраза нравилась Эдди.
Он – лишь канал информации, не более того. Подробно пересказывая целые беседы, он при этом понятия не имел, кто эти беседы вел. И даже когда узнавал кто (за два года все выяснялось), своего мнения об этих людях у него не было. Ко мне это не имеет никакого отношения, говорил он себе. Все идет своим ходом, при мне или без меня. Последствия его не интересовали.
– Ты, Керриган, – машина. Машина в человеческом обличье, – изумлялся Стайлз.
Это была похвала: Эдди – его глаза и уши. Благодаря Эдди Стайлз стал вездесущим, если ему нужно было что-то выяснить.
Постепенно любопытство Стайлза начало выходить за рамки подконтрольных ему предприятий и фирм; он стал интересоваться конкурентами внутри Синдиката и даже своими партнерами. В январе 1937 года Эдди со своим картонным чемоданом (“лишь бы не было дождя!”) приехал на Вандербильд-авеню в билетную кассу “Восточных авиалиний”. Там он и еще несколько мужчин сели в лимузин и помчались на аэродром в Ньюарке. Эдди получил задание: слетать в Майами и последить там за человеком, которым заинтересовался Стайлз. Для Эдди это был первый полет в жизни.
На летном поле Эдди снял шляпу и с тревожно бьющимся сердцем нырнул в открытый люк серебристого аэроплана.
Когда все пассажиры уселись, за окошками зажужжали пропеллеры, и самолет, покачиваясь, двинулся по взлетной полосе между заснеженных полей, все быстрее, быстрее, и наконец, в один миг, от которого захватило дух, его колеса оторвались от земли, и он взмыл, точно пепел в восходящем потоке воздуха. В иллюминаторе Эдди, к своему изумлению, увидел игрушечный Нью-Йорк: крошечные машинки на узеньких улочках; миниатюрные дома, деревья и спортивные площадки, кое-где с белыми пятнами снега; потом появилось море – рябая свинцово-серая пелена, по-прежнему бескрайняя, даже с такой высоты. Мотор гудел прямо в уши. Рядом, молитвенно сложив руки, плакала женщина. Эдди смотрел вниз, на равнодушные просторы, и чувствовал, что он на пороге великого открытия.
По дороге самолет совершал посадки в городе Вашингтоне, в Роли, в Чарлстоне, в Джексонвилле, в Палм-Бич и, наконец, в Майами, где висевшая в небе на уровне глаз луна роняла серебро на черный бархат моря. Воздух был пропитан медовым ароматом. Даже в аэропорту сразу бросился в глаза стиль Палм-Бич: белые смокинги, светлые серебристые рубашки. К девяти часам Эдди уже приметил нужного Стайлзу человека: тот сидел в дальнем углу казино: лицо пепельно-серое, веки набрякли, с виду похож на бухгалтера, но никак не на человека, который делает деньги на боевых видах спорта. Чтобы покрыть свои расходы, Эдди решил сыграть в рулетку; одновременно он запоминал тех, кто подходил к столику “бухгалтера”. Занятый своими мыслями, он не сразу сообразил, что девушка, прислонившаяся к нему за игорным столом, сделала это не случайно. Он записал ее напитки на свой счет, надеясь ее тем вознаградить. Во всяком случае, так он оправдывался перед самим собой. К тому времени, когда объект его наблюдений покинул казино, Эдди уже твердо решил повести девушку в свой гостиничный номер.
Проснувшись на восходе, он сразу же почуял незнакомый запах духов, исходивший от простыней. Его охватило глубокое отвращение и отчаяние. Да это все ерунда, уговаривал он себя. Мужчины этим занимаются постоянно. Никто никогда не узнает. Но от этих умиротворяющих банальностей ему стало казаться, что его утешает идиот. Он ушел из гостиницы и стал бродить по серому, как цемент, песку, швыряя в прибой окурки. Чтобы успокоиться, он твердил себе, что с той проституткой на самом деле развлекался не он. Он всего лишь был глазами и ушами Декстера Стайлза, не более того.
– Меня сейчас здесь нет, – несколько раз подряд произнес он вслух, и с каждым разом боль отступала.
Вечером он подсел к игрокам в покер – оттуда было удобнее наблюдать за нужным Стайлзу человеком, – но его отвлекла знакомая походка, походка страдающей от мозолей тетки, которая тащит целый воз бакалейных товаров. Джон Данеллен. Он еле брел через казино, шаркал ногами и вдобавок прихрамывал; раньше Эдди не замечал у него хромоты, но теперь он почти не виделся с Данелленом. Его появление настолько поразило Эдди, что он несколько мгновений тупо глазел на Данни и даже не подумал отвернуться. Если бы Данеллен был в своей стихии, он бы сразу засек Эдди, но тут был иной случай. Данни доковылял до столика, за которым пристально наблюдал Эдди – он сообразил или еще раньше понял, что это столик Танкредо, – плюхнулся на стул и смиренно склонил свою массивную голову. Наблюдать эту покорность и смирение было невыносимо, пусть даже украдкой. Как же его старый приятель дошел до такой жизни? Их встреча с Танкредо была оскорбительно короткой: на прощанье итальянец лишь мотнул головой. От такого хамства Эдди передернуло. Данеллен с трудом поднялся и, шатаясь, заковылял между игровых столов. Он едва держался на ногах, Эдди боялся, что он вот-вот рухнет на какой-нибудь стол, и во все стороны полетят фишки и стулья. Такая перспектива пугала: Эдди понимал, что вмешиваться нельзя, надо сидеть на месте. Когда Данеллен доковылял до дальнего выхода, его хромота уже не так сильно бросалась в глаза, а на лице промелькнуло самодовольное выражение. И тут Эдди осенило: он не уловил лицедейства в поведении друга! От восторга у него даже голова закружилась. Выходит, хромота была притворной. И жалкий вид тоже. Данеллен слегка переусердствовал, может, даже перегнул палку, но ведь Эдди принял все за чистую монету. Значит, Данни все-таки не лег на спинку и не поднял перед итальяшками лапки, храни, Боже, его скупое, черствое сердце. То была уловка, маскарад, способ добиться совсем другой цели. Он воспользовался советом Эдди и дождался удобного случая. Эдди поразился ловкости, с какой Данеллен всех разыграл, но еще больше – той радости, которую доставила ему вся эта сценка. До чего же Данни ему дорог! До чего ему хочется, чтобы он одержал верх! Его так и подмывало броситься к старому другу и расцеловать его обвисшие щеки.
В своем отчете Стайлзу Эдди ни словом не обмолвился о Данеллене.
Эдди исповедался в церкви, в которой прежде никогда не бывал, и священник не знал его в лицо. После исповеди он вручил Эдди четки, с наказом читать молитвы и каяться. Слишком легко все сошло ему с рук, думал Эдди. Его охватило черное отчаяние, перед глазами опять возникло трамвайное колесо. Какой смысл в том, что он делал прежде, или в том, чем занимается сейчас, если все завершается кувырканьем с проститутками? Вроде бы все делалось для достижения цели, но что это за цель?
Инстинктивно, по привычке, он сразу подумал об Анне. Как-то в субботу, когда Агнес ушла с Лидией гулять, он сказал:
– Слушай, зайка, я бы не прочь полакомиться русской шарлоткой. А ты?
– Я ее не люблю, папа.
– Как так не любишь?! Ты же всегда ее обожала.
– Слишком приторная.
Такой реакции он не ожидал и пристально посмотрел на дочь. Кухонный стол был завален учебниками, и Эдди сообразил, что уже давно не обращал на Анну внимания. А ей уже исполнилось четырнадцать лет – рослая, прелестная девушка, но прежнего своеобразия в ней уже нет. Теперь она больше походит на женщин, которых Эдди старательно описывает Стайлзу.
