Целый урок был посвящен потенциальным рискам.
– Тот, кто станет водолазом, будет получать два доллара восемьдесят пять центов в час, – сообщил лейтенант Аксел. – Но, как я успел заметить, водолазы из гражданских порой упускают из виду одну важную вещь: “надбавка за риск” подразумевает, что работа эта опасная.
И со смаком сладкоежки, который читает вслух меню десертов, он принялся описывать загрязненные воздушные шланги, случайное зацепление водолаза каким-либо судном, “аварийное завершение работ”, скоростной – в режиме пробки – подъем на поверхность; а еще глубинное опьянение и, разумеется, печально известный “эффект сжатия”, или баротравма. Наутро они недосчитались Литтенберга и Малони – оба были люди семейные, с детьми.
– Все ясно: пришли домой, посоветовались с женами, – злорадно прокомментировал лейтенант Аксел. – Из каждого набора мы, как правило, недосчитываемся парочки таких, как они.
Но затем его по-мальчишески безволосое лицо заметно омрачилось.
– Слушай, Кац, – вполголоса пробурчал он, – сколько у нас осталось-то?
Остался один негр, сварщик по фамилии Марл; на вид он был ровесник Анны и легко справлялся с каждым заданием. Она всегда остро ощущала его присутствие, но старалась держаться подальше и сама же этого стыдилась; впрочем, она заметила, что он ее тоже сторонится. Они садились в разных углах класса: Анна – сзади, чтобы не чувствовать, что за ней наблюдают со спины, а Марл – впереди и там левой рукой мелким убористым почерком тщательно записывал лекции. Изредка их пути пересекались, вспыхивала искра взаимного узнавания, и оба спешили отвести глаза.
После рабочего дня те, кто уже начал водолазные тренировки, снова собирались возле корпуса 569 – одни шли от залива Уоллабаут, другие от водопровода с пресной водой, тянувшегося от Статен-Айленда куда-то в гавань к военно-морскому центру наблюдения. Анна и прочие стажеры растворялись в сгустившихся сумерках, одни проходили через небольшую калитку неподалеку от тренировочной базы, другие шли дальней дорогой, через проходную на Сэндз-стрит. Анна всегда выбирала дальнюю дорогу в надежде увидеть Нелл, хотя на самом деле уже отчаялась ее найти.
На пятый день водолазных тренировок она вечером заметила Роуз: та вышла из корпуса технического контроля. Они обнялись и, взявшись под руки, направились к проходной.
– Без тебя в цеху все не так, как прежде, – сказала Роуз. – Девочки в один голос говорят.
– Не о ком стало сплетничать, – отозвалась Анна.
– Мистер Восс, по слухам, тоскует. Побледнел и даже чуточку похудел.
– Тебя послушать, они сами в него влюблены.
Роуз фыркнула. Анна проводила ее до Флашинг-авеню и вместе с ней подождала ее трамвая, в надежде, что подруга пригласит ее ужинать. Но когда подошел переполненный трамвай, Роуз вскочила в дверь, ухватилась за ременную петлю над головой и, высунув в окно руку, помахала Анне. Трамвай покатил в сторону Клинтон-Хилл, Анна смотрела ему вслед. И только когда она развернулась и пошла на Хадсон к остановке своего трамвая, ее пронзило чувство одиночества. Днем оно отступало; если она пыталась припомнить его днем, во время занятий водолазным делом, у нее ничего не получалось. Но в сумерки оно снова охватывало ее, даря пусть мрачное, но все же утешение. В нем слышался свой пульс, свой сердечный ритм. Попав в лапы одиночества, Анна покидала мир, в котором матери ведут за ручку детей, а мужчины с вечерними газетами под мышкой торопятся домой. Она вскочила в свой трамвай, дверь гармошкой закрылась, и Анна смотрела, как мимо окна плывет ночь. Тьма трепетала, в ней таилась опасность, и последней тонкой линией обороны стала ее одинокая жизнь. Но в чем же угроза?
В бакалее мистера Муччароне ее ждал на прилавке еще не остывший ужин. Когда Сильвио вручил Анне закрытое крышкой блюдо, в памяти всплыло теплое ощущение – будто кошка ласково потерлась о щиколотки: ей вспомнилась Лидия, похныкивающая на руках у Сильвио. Войдя в подъезд, она нашла в почтовом ящике очередное письмо от матери и солдатские письма от двух соседских ребят. Держа в одной руке письма, в другой – ужин, она прошла мимо двух квартир семейства Фини; в детстве они казались ей продолжением ее квартиры. Свыкшись с одиночеством, Анна не решилась постучаться к ним. Нельзя, сказала она себе. Они же тебя не ждут.
То же самое происходило, когда она размышляла, не сбегать ли в магазин и оттуда позвонить по телефону-автомату Стелле, или Лилиан, или тете Брианн. Вместе с тетей она ходила смотреть “Касабланку” и вместе с тетиными приятелями каталась на коньках в “Эмпайр роллер доум”. Но эти редкие развлечения заканчивались тем, что все возвращались к себе домой, а Анна – в свое одиночество. И оградить ее от этого одиночества не мог никто.
Она закрыла дверь на засов, задернула шторы, включила везде свет и повернула тумблер радио: сначала новости, потом музыка. Анна уже рассталась со своими любимцами, Каунтом Бейси и Бенни Гудманом: очень уж их бравурная музыка контрастировала с хмурой тьмой за окном. Она крутила ручку настройки, надеясь услышать Томми Дорси, Глена Миллера, даже сестер Эндрюс, хотя от их сладкого душещипательного пения ее уже тошнило. Но теперь оно даже умиротворяло ее – так на темной улице успокаивает чей-то музыкальный свист. Анна прочитала письмо от матери. Мать писала кратко, главным образом о конкретных событиях: о тяжелой зиме, выдавшейся в Миннесоте, о здоровье коров и овец, о том, что пишут двоюродные братья Анны про муштру в военных лагерях или о событиях за океаном.
В каждом письме мать, словно забыв про себя или Анну, вдруг ударялась в самоанализ: Я все жду, что однажды утром проснусь и пойму, что мне надо делать, – ведь к окончанию школы я уже точно знала, что мне надо уехать в Нью-Йорк. Но теперь мне кажется, что любое мое решение не выдерживает проверки временем: срок его жизни – сутки, а то и меньше.
Вот что она писала в другом письме:
Мальчики моей молодости заплыли жиром, полысели, а трое уже в могиле (i перевернулся на тракторе, 1 погиб, свалившись с лошади, 1 умер от рака горла). Я разглядываю свое лицо и не вижу никаких изменений; очевидно, обманываюсь?
А вот цитата из еще одного письма:
Луна здесь слишком яркая.
Поужинав, Анна вымыла блюдо миссис Муччароне, насухо вытерла и отставила в сторонку, чтобы утром вернуть хозяевам. Потом решила ответить матери и с удовольствием принялась описывать всякие мелочи, которые, будь мать рядом, ничуть не заинтересовали бы ее. Написала и о том, как злорадствовал лейтенант Аксел, запугивая их. В конце концов усталость взяла свое, Анну стало клонить в сон. Она заклеила письмо, выключила радио и все лампы, кроме ночника в спальне. И легла в свою кровать, прижимая к себе подушку Лидии. Сколько Анна себя помнила, по ночам рядом с ней всегда было другое существо, оно дышало, излучало тепло. Она прижала подушку к себе, будто затыкала ею рану, и вдохнула едва уловимый аромат – еще не выветрившийся запах сестры.
И наконец, открыла Эллери Куина. При всем разнообразии и причудливости обстоятельств, в которых разворачивается действие в детективах, Анне казалось, что события всегда происходят в одном и том же царстве-государстве, и тамошний пейзаж ей с давних пор смутно знаком. Закончив один роман, она неизменно испытывала разочарование, как будто в книге что-то было не так и ожидания не оправдались. Именно из-за этой неудовлетворенности она глотала столько детективов: частенько брала в библиотеке несколько романов и к концу недели возвращала их. После отъезда матери эти романы превратились для Анны в своего рода тайный ход – он вел ее к воспоминаниям детства, когда она, еще совсем малышка, ездила с отцом в разные места. Вот она в лифте держит его за руку, а какой-то заспанный старик с взъерошенными волосами медленно, будто во сне, поворачивает ручку. Вот они с отцом идут по пустому коридору, по обе стороны коридора – двери, двери; на табличках из непрозрачного ячеистого стекла золотыми буквами что-то написано, от стен отдается эхо их с отцом шагов. Вот они из окна небоскреба смотрят вниз на желтые такси, снующие, точно пчелы, под темной, с прозеленью грозовой тучей. Анна уже знает, что ей нельзя поворачиваться, пока не послышится шелест бумаги и шорох тяжелого пакета, скользящего через стол. Вот едва слышно задвигается ящик стола. А потом наступит полное облегчение, и все сразу повеселеют.
