– Сядь, – сказал Кац. – Пора надевать шляпу.
“Шляпа” оказалась круглым латунным шлемом. Вблизи он походил на какое-нибудь сантехническое изделие или деталь механизма, но никак не на предмет одежды. Анна не поверила своим глазам, когда Кац с Гриром подхватили его с двух сторон и подняли над ней. Вскоре ее голова оказалась внутри шлема: воздух в нем был влажный и слегка отдавал металлом; точнее, у него был металлический привкус. Мужчины стали привинчивать основание шлема к нагруднику, будто вкручивали в патрон лампочку. Тяжеленный груз давил на Анну, особенно донимали острые края ворота. Она корчилась и ерзала, стараясь увернуться от них или хоть чуточку сдвинуть. Вдруг по макушке шлема дважды постучали, перед Анной неожиданно открылось круглое окошко, и в него хлынул свежий воздух. Рядом стоял Грир.
– Если станет нехорошо, сразу дай нам знать, – сказал он.
– У меня все хорошо, – ответила она.
– Вставай, – скомандовал Кац.
Она попыталась подняться, но нагрудник, шлем и свинцовый пояс пригвоздили ее к скамье. Встать можно было только одним способом: всем телом налечь именно на те два места, где ворот врезался ей в плечи. Она налегла, и ей показалось, что в ее тело вбивают гвозди. От боли все поплыло перед глазами, колени того и гляди согнутся под дикой тяжестью, но она поднатужилась и встала, ежесекундно сомневаясь и уговаривая себя выдержать еще хотя бы миг. Удалось. Еще. Вот так! Еще чуть-чуть. И еще, вот так, да.
Кац заглянул в окошко шлема. Анна разглядела у него на верхней губе, справа, тонкий белый шрам, и ее внезапно захлестнула ненависть к нему: ведь именно из-за него у нее так жутко болят плечи. А ему это только в радость.
– Иди, – приказал Кац.
– Да она упадет в обморок.
– Пускай.
– Я в обмороки не падаю, – сказала Анна. – Ни разу в жизни не падала.
Каждое движение отдавалось в истерзанных плечах острой болью, и все же она сделала шаг, вернее, проволокла башмак по кирпичному настилу, точно каторжник в кандалах. Еще шаг. По голове поползли капли пота. Двести фунтов. Шлем и ворот – пятьдесят шесть, башмаки – тридцать пять, пояс – восемьдесят четыре фунта. А может, каждый бот тридцать пять, и тогда оба – семьдесят фунтов?
Еще шаг. Потом другой. Главное – волочить боты, а куда и зачем – не важно. Боль стерла подробности. Кто-то всунул какой-то предмет в ее трехпалые рукавицы и скомандовал:
– Ну-ка, развяжи.
– На ходу?! – вырвалось у нее.
Перед окошком шлема возник Грир.
– Можешь остановиться, – негромко сказал он.
Вид у него был встревоженный; наверно, лицо у нее перекосилось от боли. Анна подняла предмет повыше, чтобы его разглядеть. Это веревка, но завязана очень замысловато. Анна решила распределить пальцы в трехпалых рукавицах иначе: мизинцы и безымянные – в одно отверстие, средние и указательные во второе, а большие пальцы в третье, после чего вцепилась в узел двумя пятернями. Сквозь жаркую, чуть влажную изнанку рукавиц пальцы стали ощупывать контуры узла, и боль в плечах внезапно отступила. Во всяком узле есть уязвимое местечко, и если долго и упорно его теребить, оно, в конце концов, обязательно подастся. Закрыв глаза, Анна вникала в море чисто тактильных ощущений; ей казалось, что они существуют за пределами прочих форм восприятия жизни. Это напоминало попытку пробиться сквозь стену, а пробившись, обнаружить там потайную комнатку. Она нащупывала в узле слабое место – наподобие свежей помятости на яблоке, – чтобы потом вцепиться в него всеми десятью пальцами. Главное – ослабить узел; эта цель всегда кажется недостижимой, но рано или поздно узел все равно расползется. Анне усвоила это еще в детстве, когда играла в лабиринт и в “кошкину люльку”, завязывала шнурки, прыгала через веревочку, распутывала резинки на рогатках: все это ей приносила окрестная ребятня с одной просьбой – “распутай!”. Вот и теперь: узел в последний раз попытался устоять под ее пальцами – прямо как живое существо… И все-таки сдался: в руках у нее два свободных конца!
Анна высвободила концы, кто-то их перехватил. В смотровое окошко заглянул Кац. Она ожидала очередной издевки, но он с нескрываемым изумлением проронил:
– Молодец…
Анну поразило не столько его очевидное восхищение, сколько накрывшая ее с головой волна гордости; выходит, она стремилась не победить, а поразить Каца.
Кац с Гриром отвинтили и убрали шлем, затем сняли пояс и нагрудник. Освободившись от этой тяжести, Анна почувствовала себя невесомой: казалось, она вот-вот взлетит. Ее ликование передалось и наставникам, будто успех Анны стал их общим успехом, а может, в их глазах даже чуть-чуть повысил ее в ранге. С тем же веселым задором, как вначале, они помогли ей снять боты, пояс и скафандр, но тогда они над ней потешались, а теперь все втроем радовались. Вскоре она уже стояла на пирсе в комбинезоне, в котором пришла. Он, правда, весь потемнел, но Анна этого не заметила.
– Хочешь доложить лейтенанту? – спросил Грир, обращаясь к Кацу.
– Думаешь, нам влетит?
– Кто-то же должен быть виноват.
– Тогда докладывай сам, – сказал Кац. – Он к тебе лучше относится.
– И не только он, таких много, – подхватил Грир и подмигнул Анне.
Слушая отчет Грира об успехах Анны, лейтенант Аксел страдальчески морщился, затем коротко бросил: “Свободен” и указал глазами на дверь. Грир шутливо козырнул Анне, и она почувствовала себя участницей тайного сговора.
– Садитесь, мисс Керриган, – бросил лейтенант Аксел.
Анна по-прежнему ощущала себя легкой, воздушной, ей трудно было сдержать улыбку, но она справилась: очень уж не хотелось показаться самодовольной. Лейтенант барабанил пальцами по столу и молча разглядывал ее в упор.
– Скафандр вы, значит, надели, – примирительным тоном проронил он; Анна встревожилась. – Но это ведь еще не погружение.
– Да, вы говорили, что это всего лишь проба.
Он снисходительно вздохнул.
– Человеческому телу чрезвычайно трудно действовать под водой, – сказал он. – В это трудно поверить: у вас перед глазами красивые волны, прелестная морская пена. Вам нравится плавать. Но под водой все иначе. Вода тяжелая. И эта тяжесть давит беспощадно. Мы понятия не имеем, как отреагирует на нее женское тело.
– Разрешите мне попробовать, – с трудом выговорила Анна: во рту у нее разом пересохло.
– Вы девушка настойчивая, мисс Керриган, вы это доказали, но, по совести говоря, я не могу разрешить вам спускаться под воду – даже собственной дочери не разрешил бы.
Он говорил сочувственно, явно из лучших побуждений и даже с огорчением; куда девался тот ехидный насмешник, который недавно принимал ее в этом кабинете? Но тот, первый, Анне нравился больше. С ним, пожалуй, удалось бы договориться.
– Разрешите попробовать, – повторила она. – Если я не справлюсь, всем все станет ясно.
