– Мы любим тебя, дорогой; все будет хорошо.
Он пошел бы на что угодно, лишь бы Роджеру стало легче. Где-то он видел такую безмерную любовь к ребенку, но где и когда, уже не помнил.
Наступила шестая ночь; у Роджера начался жар; мертвенно-бледный, он дышал неглубоко, но хрипло и судорожно. Эдди с боцманом обхватили его руками с двух сторон. Наконец послышался долгий выдох, и Роджер замер. Эдди с боцманом обнимали его, пока он совсем не остыл. Когда взошло солнце, они тихонько скатили тело в воду. Но Эдди никак не мог поверить, что Роджера больше нет, он то и дело шарил вокруг руками, пытаясь его нащупать.
Снова у Эдди началась другая жизнь, и он быстро к ней приспособился: теперь живой веселый курсант находится среди множества недостижимых для Эдди призраков. Палящее солнце, стылые ночи, изматывающее, неодолимое чувство голода. Эдди казалось, что его тело пожирает само себя, – боль такая, будто его терзают чьи-то зубы. Они лежали на плоту лицом вниз, уже не было сил добывать еду или искать глазами корабли; изредка налетал шквал, и тогда они могли утолить жажду. Эдди страшно отощал и совсем обессилел; он уже не помнил, когда последний раз мочился. Он почти труп, но, хотя тело его ослабело до крайности, мысли в голове кружились прихотливо и свободно, как никогда прежде. Только теперь ему открылся смысл того, что он своими глазами видел в опиумных притонах Шанхая: там лежали вялые, ко всему равнодушные люди в просторных халатах, но мыслями они, наверно, уносились далеко-далеко; вот и он теперь, словно выпущенный на свободу дух, летит сквозь клубящиеся облака звука и цвета.
Боцман тоже заметно отощал, а их отросшие лохматые шевелюры и бороды выглядели как насмешка над усыхающей плотью. Боцмана солнце не сильно донимало, а у Эдди кожа лопалась даже под одеждой, превратившейся в лохмотья. Облегчить свои страдания он мог только в море. Между утренней зарей и вечерней он хотя бы раз стряхивал с себя оцепенение и, уцепившись за линь плавучего якоря, опускался в воду. Только в эти минуты он не чувствовал силы тяжести, а на плоту она страшно давила на его хрупкие кости – будто его растирают каблуком по асфальту. Какое наслаждение лечь на воду, погрузиться в нее целиком! Оно искупало даже ту жгучую муку, что ждала его потом, когда морская соль, высыхая, разъедала язвы. Боцман помогал ему вскарабкаться обратно на плот: у Эдди уже не хватало сил. Оба не произносили ни слова. Лишь подолгу лежали рядом, глядя друг другу в глаза. Эдди сожалел, что упустил возможность расспросить боцмана про Лагос, узнать, почему он вздумал податься в море, принадлежит ли к католической церкви, про его самые лучшие и самые худшие воспоминания. Уже не до рассказов. Поздно. Человеческий язык остался в прошлом, даже исконный язык моря.
Однажды днем они лежали на плоту, и вдруг Эдди ощутил рядом с собой нечто живое, весомое, но смирное. Он открыл глаза и увидел самку альбатроса, белоснежную и неуклюжую, ее тяжелые крылья свисали по бокам, словно мольберты художников. Боцман крепко спал. Собрав остатки сил, Эдди попытался карманным ножом снести птице голову, но она ловко увернулась, поднялась в воздух на фут с небольшим и опустилась обратно. Склонив голову на бок, она с любопытством разглядывала его блестящими черными глазами.
На следующий день Эдди стала бить дрожь, хотя солнце пекло вовсю. Боцман прижал его к себе, пытаясь согреть.
– Хороший ты человек, – сказал он, и Эдди узнал свои собственные ласковые слова, которые давным-давно шептал молодому курсанту.
Он хотел было возразить, поправить друга, привести доказательства, но не успевал облечь их в слова: они тут же расплывались цветными пятнами. Эдди почти не двигался и почти не дышал, чтобы сберечь остатки энергии, всеми силами замедлить процесс умирания почти до последнего мига – чтобы прожить еще час. Он готов был умереть, чтобы остаться в живых, чтобы насладиться будоражащим его чувства стремлением мыслей к некоей истине, которой он еще не постиг. Он уже не понимал, день ли стоит или наступила ночь, один он уже или все еще с боцманом. Ему вспомнилась младшая дочка; ее ум был заперт в обреченном на неподвижность теле. Эдди вдруг понял, что они с ней схожи, и это открытие настолько поразило его, что он вскрикнул, но звука не услышал. Распластанный на плоту, не имея сил двинуться и мечтая лишь оказаться в воде, он вспоминал Лидию: какое облегчение она испытывала в ванне, как радовалась и смеялась от удовольствия просто лежать в теплой воде. А Эдди тогда отворачивался: зрелище ее уродливого тела удручало и отталкивало его. И в первый и единственный раз осознание преступности его бегства наконец настигло Эдди.
– Лидия! Лидди! – вскрикнул он сиплым, сдавленным, чужим каким-то голосом. Он пытается отыскать ребенка, которого бросил сам, и семью, которую бросил сам.
Он лежал, убитый горем; имя Лидии монеткой перекатывалось во рту. В ушах вдруг возник неясный далекий звук – смутно знакомый голос, но принадлежал он не Анне и, конечно, не боцману; журчащий, точно ручеек, голос торопливо, до головокружения, бормочет и весело чирикает что-то невнятное, словно певчая птичка. Эдди вырвался из лежавшего на плоту тела и полетел за этими звуками к их источнику, словно за музыкой, донесшейся из открытого окна. Затем остановился, прислушался; ему захотелось ухватиться за этот веселый лепет: он напоминает две ладошки, которые пытаются поймать яркую, хлопающую на ветру ленту. Он следует за Лидией, она уже запыхалась, смеется, слова не выстраиваются в предложения, а набегают, точно волны; когда-то он не обращал внимания на это наречие, но теперь, наконец, оно стало ему понятно: папа Анна беги мама смотри море мама хлопай Анна смотри море папа целуй Анна беги смотреть на море море море мореморемореморемореморе! слова звучат монотонно, будто однообразный стук мяча: туда – сюда, туда – сюда, или звук одной-единственной струны, или стук сердца – его сердца, ее сердца, единого сердца. Вот она, истина, которая лежит в основе всего остального, подобно движению придонных течений в море. И тут только Эдди почувствовал, что боцман все еще обнимает его, – значит, все это время он был рядом, не покидая его ни на миг.
– Скоро и я за тобой, – сказал боцман. – Скоро и я, дружище. Почти готов. Господь нас не оставит.
Часть восьмая
Туман
Глава 29
– Раньше надо было все обдумать! – прошипела Нелл, когда они отошли на квартал от приемной доктора Соффита.
Она, небось, в голос заорала бы, если бы не многочисленные дамы в нарядных шляпах: утро выдалось солнечное, и они выгуливали в Центральном парке детей.
– Спасибо, что вмешалась и остановила его, – сказала Анна.
– Не надо было мне лезть, куда не просят… Все было бы уже позади, и дело с концом. Да и сейчас еще не поздно… – Она покосилась в сторону Пятой авеню. – А что, можно и вернуться.
– Нет. Прошу тебя, – взмолилась Анна От того удовольствия, с которым она минуту назад вдыхала сухой холодный воздух, не осталось и следа.
– Не надо. Умоляю.
– Вот заладила! Хватит!
Анна сжала руку подруги, и ее затопило теплое чувство, почти любовь к этой своенравной обворожительной защитнице:
