— ЭТО Я, ТИТО. Я ЕГО ВЗЯЛ.
— Он сделал это, мать твою, — сказал Салинас.
Эль Гурре изобразил на лице подобие улыбки. Он уставился на ствол автомата, точно вырезал его сам, из ясеневой ветки, на досуге.
Тито искал их глазами сквозь оконное стекло.
Мануэль Рока медленно приподнялся — ровно настолько, чтобы прислониться к стене. Он думал об оставшемся в кармане брюк пистолете, тяжесть которого ощущал. Заряжен или нет? Рока пытался вспомнить. Он коснулся пистолета рукой. Парень ничего не заметил.
— Пошли, — приказал Салинас. Они обогнули штабель дров и направились прямо к дому. Салинас шел слегка сгорбившись, подражая герою какого-то фильма. Он выглядел смешно, как и все мужчины на войне, не отдавая себе в этом отчета. Оба уже пересекали площадку для молотьбы, когда в доме раздался пистолетный выстрел.
Эль Гурре пустился бегом и, поравнявшись с дверью, распахнул ее ударом ноги.
Ударом ноги он высадил дверь в хлев, тремя годами раньше, и нашел свою жену повешенной на стрехе, а двух дочерей — с обритыми головами, с бедрами, залитыми кровью.
Он распахнул дверь ударом ноги, вбежал и увидел Тито с пистолетом, направленным в угол комнаты.
— Я не мог иначе. У него пистолет.
Эль Гурре посмотрел в угол. Рока лежал на спине с окровавленной рукой.
— По-моему, у него пистолет, — повторил парень и добавил: — Спрятан где-то.
Эль Гурре подошел к Роке. Он поглядел на рану. Потом — в лицо лежащему:
— Привет, Рока.
Он поставил ботинок на простреленную руку и надавил. Рока застонал от боли и завертелся. Пистолет выпал из кармана. Эль Рурре, нагнувшись, подобрал его.
— Классно, парень, — проговорил он.
Тито кивнул. Он сообразил, что все еще держит руку вытянутой, а пистолет — направленным на Року. Опустил пистолет. Занемевшие пальцы стали отходить. Тито чувствовал боль в руке, как если бы расшиб кулак о стену. Спокойно, подумал он.
Нине вспомнилась песенка, которая начиналась так: «Считай облака, и время пройдет». Дальше было что-то про орла. А заканчивалось все счетом от одного до десяти. Но никто не мешал продолжать до ста, до тысячи. Однажды Нина досчитала до двухсот сорока трех. Она решила, что теперь может выйти отсюда и посмотреть, кто эти люди, чего хотят. Споет песенку до конца и выйдет посмотреть. А если не откроет крышку люка, то закричит, и отец заберет ее. Но она осталась лежать на боку, с ногами, подтянутыми к груди, с туфлями, прислоненными друг к другу, с щекой, ощущавшей холод земли сквозь грубую шерсть одеяла. Слабым голоском она затянула песенку: «Считай облака, и время пройдет».
— Ну вот и встретились, доктор, — промолвил Салинас.
Мануэль Рока молча смотрел на него. Рука его была наспех перевязана какой-то тряпкой. Рока сидел в центре комнаты, на деревянном ящике. Рядом, сжимая автомат, стоял Эль Гурре. Тито поставили охранять дверь, чтобы никто не зашел снаружи. Время от времени он возвращался в комнату — посмотреть, что происходит. Салинас ходил взад-вперед. Между пальцев — зажженная сигарета. Французская.
— Вы знаете, что из-за вас я потерял много времени? — спросил он.
Мануэль Рока поднял глаза на Салинаса:
— Салинас, ты дурак.
— Мы проделали триста километров, чтобы выкурить тебя отсюда. Столько часов в дороге.
— Скажи, чего ты хочешь, и убирайся.
— Чего я хочу?
— Чего ты хочешь, Салинас?
Салинас рассмеялся:
— Тебя, доктор.
— Ты дурак. Война закончилась.
— Что ты сказал?
— Война закончилась.
Салинас наклонился к Роке:
— Только победитель решает, когда закончить войну.
Мануэль Рока покачал головой:
— Ты начитался романов, Салинас. Война закончилась, и все, ясно?
— Не твоя война, доктор. И не моя.
Тогда Мануэль Рока принялся кричать, что его никто не смеет тронуть, что все они сгниют на каторге, что те, кто его схватит, проведут остаток дней за решеткой. Он кричал, обращаясь к Тито, что вряд ли тому понравится стареть в камере, считать часы и отсасывать какому-нибудь бандиту. Парень смотрел на него, ничего не отвечая. Тогда Мануэль Рока закричал, что его поимели, как последнего идиота, что он конченый человек. Парень не говорил ни слова. Салинас хохотал. Уставился на Эль Гурре и хохотал. Судя по всему, он развлекался. Но в конце концов посерьезнел, еще ближе придвинулся к Роке и приказал заткнуться, по-хорошему. Из внутреннего кармана куртки он извлек пистолет. И сообщил Роке, что о них троих беспокоиться не надо, потому что никто ни о чем не узнает.
— Ты просто исчезнешь, и о тебе перестанут говорить. Твои друзья оставили тебя, Рока. А мои слишком заняты. Убив тебя, мы всем доставим большое удовольствие. Ты мерзавец, доктор.
— Вы дураки.
— Что-что?
— Вы дураки.
— Еще раз, доктор. Люблю разговоры о дураках.
— Иди на хрен, Салинас.
Салинас щелкнул затвором.
— Что ж, послушай меня, доктор. Знаешь, сколько раз мне довелось стрелять за всю войну? Два раза. Не люблю стрельбы, вообще оружия, никогда не носил его при себе, не люблю убивать, я провел всю войну за письменным столом, я — Бумажная Крыса Салинас, верно? меня так прозвали твои друзья, я убрал их одного за другим, разбирал их шифрованные записки, и мои агенты нападали на них из-за угла, они презирали меня, а я их убирал, и так четыре года, но правда в том, что я стрелял только дважды, один раз ночью, в темноте, ни в кого не целясь, а второй раз — в последний день войны, когда я застрелил своего брата
слушай внимательно, мы вошли в госпиталь до прихода армейских частей, мы хотели прикончить всех вас, но вы удрали, так? вы почуяли, откуда ветер дует, сбросили наряды тюремщиков и сбежали, и оставили все как есть, везде койки, даже в коридорах, повсюду больные, но я прекрасно помню, что не слышал ни единого стона, ни единого звука, ничего, мертвая тишина, этого не забыть, каждую ночь, до конца жизни, я буду слышать эту мертвую тишину, там, на койках, лежали наши друзья, мы шли освободить их, и вот пришли, но наткнулись на тишину, потому что у них не было сил стонать, на самом деле они уже не хотели жить, не хотели быть спасенными, вот как было на самом деле, их довели до того, что им оставалось только умереть, они хотели быть не спасенными, а убитыми
я нашел брата на одной из коек, в часовне, он будто видел не меня, а далекий мираж, я заговорил с ним, он не отвечал, непонятно, узнал ли он меня, я склонился к нему, умоляя ответить мне, сказать хоть слово, но глаза его вылезли из орбит, дыхание было невероятно медленным, что-то вроде чудовищно долгой агонии, я склонился к нему и вдруг услышал: «Прошу тебя», сказанное страшно медленно, нечеловеческим усилием, голос, казалось, шел из глубин ада, совсем непохожий на голос брата, у брата был звонкий голос, он говорил как смеялся, но тот голос — это было совсем другое, он медленно произнес: «Прошу тебя», и чуть после: «Убей меня», глаза без всякого выражения, пустые, точно глаза другого человека, тело неподвижно, только лишь невероятно медленное дыхание, вдох, выдох
