– Тебя как зовут? – почему-то снова поинтересовался он у учителя: – Извини, но никак не запомню твоего имени.
– Мазгар, бронза означает, не парься насчет имени, и разве это имеет значение? – ответил учитель. – Мы приходим на этот свет без имени, и, наверное, надо уходить без него же. Имя, как правило, определяет твою принадлежность к определенной семье, роду, затем этносу, одновременно прикрепляя к определенной конфессии. Ты вроде только родился, а уже загружен бременем и стереотипами всей нации. Без обид, но меня совсем не интересует, как тебя зовут. И вообще это все – имена, нации, религии – сплошной обман, туман, который напускают на человека, чтобы управлять им.
– Как это?
– Ну смотри, возьмем, например, семью: два человека объединяются и пытаются доказать остальным, что их потомство самое лучшее, успешное и жизнеспособное, другими словами, дают старт внутривидовой конкуренции. Множество таких семей, объединённых территорией, или языком, или религией конкурирует с подобным множеством на другой территории, с другим языком и, возможно, другой религией, так?
– Ну, допустим.
– Если так, то как только ты родился, на тебе уже лежит обязанность такой борьбы, как внутри своего рода, так и за его пределами. И вот представь себе, что все стороны договорились, изобрели общий язык, допустим, приняли общую религию или отказались от таковой и признали территорию такой же общей.
– Ну представил.
– В сухом остатке остается только внутривидовая конкуренция самого первого уровня, верно?
– Вроде верно.
– Ну в таком случае какой смысл в войнах, убийствах, оскорблениях и мордобое, если ответ на задачу мы знаем, но пока не знаем решения самой задачи?
– Согласен, никакого. Я никогда раньше об этом не думал. Выходит, я зря прожил жизнь, пролетев её как пуля, выпущенная из чужого ружья? Я не согласен, но я не знаю, как возразить тебе. Ты просто путаешь меня нарочно.
– Не грусти, не запутываю я тебя, это так, разминка, к сожалению, человек так устроен, что он запрограммирован на конфликт, даже в самом маленьком коллективе обязательно изберут изгоя, этакого мальчика для битья. Если он будет отличаться цветом кожи, то будет виноват цвет, если все будут одного цвета, то будут преследовать тех, кто выше ростом, расправившись с ними, возьмутся за карликов, потом будут истреблять рыжих и когда, наконец, останутся все одинаковые, то будут мерить длину носа или высоту ушей для определения степени вины в недавно случившемся неурожае или ранних заморозках. Чем больше коллектив, тем больше разобщенных групп и, значит, больше причин для конфликтов. Для того, чтобы стать человеком в собственном смысле этого слова, надо много учиться. Иногда не хватает и целой жизни.
– Издеваешься? Я ведь университетов не кончал.
– Понимаешь, я хочу понять, как мы здесь оказались?
– Мы?
– Да, мы! Ты, я, майор, доктор, тот несчастный, который сошел с ума, и сотни, и тысячи других. Как-то ведь это произошло, что мы остервенело убиваем друг друга, не разбирая, кто прав или не прав, виновен или не виновен, и я хочу понять. Мы ведь все в принципе один народ, несмотря на то, что у нас десятки этносов в республике, у нас, как-никак, общая история. Вот ты помнишь девяностые годы?
– Да помню, я тогда работал учеником токаря на большом заводе.
– А я учился в университете, а потом мы все как-то ступили на этот путь, я хочу понять причины.
– Я тоже много думал об этом. Но ответа не нашел, я помню, что когда закрылся наш завод, и мы все оказались на улице, как-то прибился к одним ребятам, они занимались тем, что выбивали деньги у кооператоров, ну, у бизнесменов. Помню, как, получив первые большие деньги, я даже не знал на что их потратить. Потом вошел во вкус, и остановила меня только тюрьма. Первый срок я получил за вымогательство, отсидел четыре года, когда вышел, на воле были уже другие настроения, и время изменилось, что ли. Как-то встретился со старыми друзьями, они уже сидели на религиозной волне, говорили о халифате и необходимости возврата к временам чистого ислама. Когда понадобились деньги, я с другими идейными братьями начал требовать их у тех же бизнесменов. Но если тогда, раньше, когда я был просто рэкетиром, была другая история, то тут получалось, что я требую денег как бы за идею и это вдохновляло. Не все хотели платить, я помню, как однажды мы похитили сына одного человека, который отказывался платить, и затем убили его. Я спрашивал старших, почему так? Почему надо было убивать? Почему люди не принимают наших идей и сопротивляются им? И даже если они сопротивляются, то зачем убивать? Они отвечали, что все это от шайтана, и что люди отвратились от Аллаха, и надо вернуть их на истинный путь. Скажу правду, я подозревал, что деньги, которые мы добывали таким путем, шли в чьи-то карманы, ведь по сути это был тот же рэкет, но под другими знаменами, но я поделать ничего не мог. Назад пути не было. Когда началась заваруха в Чечне, я обрадовался, что смогу вырваться из этого круга, и ушел воевать. Когда мы вернулись, у меня снова возникло ощущение, что я опять попал в другую страну. Бизнесмены платили дань уже ментам, и те не хотели себе конкуренции. Однажды меня вызвал командир и сказал, что надо поехать в город и взорвать машину одного человека, но так, чтобы никто не пострадал. Я давно не был среди гражданских, и когда с напарником пришли в город, то пришлось несколько дней потратить на наблюдение и вообще пожить у знакомых. Мы сделали работу, и через день я решил просто пройтись и посмотреть на то место. Возле дома того человека стояли милицейские машины, кучка зевак, и тут вышел хозяин дома с каким-то человеком в штатском, и я услышал обрывок разговора, из которого понял, что этот человек извиняется за то, что не понимал всю важность поддержки милиции. И я почему-то понял, что меня послали именно ради этого. Когда я вернулся, меня похвалили за проделанное и дали денег. Деньги, конечно, я не взял, потому что в лесу их все равно не потратить, да и горько было на душе. Я уже не знал, кому верить в этой жизни и до того дня, пока меня не взяли в плен, жил как во сне. Мне уже за сорок, а жизни так и не почувствовал.
– Да, тяжелая история, – промолвил учитель, – а тебя не мучает совесть за те жизни, которые ты унес? Не думал, что как-то своим умом надо жить?
– Зачем ты так? Я тебе рассказал то, что никогда не поверил бы постороннему человеку. Это мой груз на сердце и мне его нести. Думаешь, я скот какой-нибудь? Я не забыл насчет твоего упрека по поводу сопереживания. Сопереживаю я! Просто иногда трудно себе признаться в этом, как будто слабость проявляешь.
– Прости, если обидел.
– Ладно, считай, простил. Ну и что ты скажешь на все это?
– Что скажу? – ответил учитель. – А скажу я вот что. Я когда-то читал книжку одного чешского писателя. Там про мальчика, который уронил стеклянный шарик, и затем описывается цепь событий, приведшая его на тюремные нары. А суть этого рассказа в том, что когда начинаешь по ниточке распутывать чужую судьбу и раскладывать по полочкам каждое событие, каждый шаг или каждое принятое решение, то находится оправдание всему, и сложно обвинить его в чем-то.
