– Еще раз спасибо, – сказал он, – если что, я могу рассчитывать на тебя?
– Да, конечно, – ответил доктор, – в любое время.
После этого случая дела доктора пошли в гору, он нанял себе ассистентку, секретаря, прикупил дополнительного оборудования, благо, времена советского дефицита канули в лету, среди населения его клиника обретала все большую популярность, и он уже подумывал о том, чтобы пригласить к себе на работу кого-то из своих бывших коллег по поликлинике. И когда ему уже казалось, что он достиг успеха в жизни, а дальше оставалось только пожинать плоды своего успеха, случилось событие, перечеркнувшее все его усилия. В один из летних вечеров, когда он после рабочего дня уже закрывал клинику, его кто-то окликнул; оглянувшись, он увидел незнакомого молодого человека, нервно озирающегося по сторонам и прижимавшего левую руку к телу. Подойдя к нему, доктор догадался, что с парнем что-то неладное, рука его то ли была сломана, то ли он был ранен в предплечье, поинтересовался, чем вызван его визит в конце рабочего дня и, не дожидаясь ответа, предложил вызвать скорую помощь. Тот поморщился, отказался от скорой и в ответ назвал имя его старого знакомого, попутно сообщив, что сам он в помощи не нуждается, но крайне срочно необходимо оказать помощь их другу, попавшему в беду, и попросил проехать с ним, предварительно прихватив с собой медицинский саквояж.
– Ранен, что ли? – спросил доктор.
– Да, – ответил тот, – причём, кажется, тяжело.
– А платить кто будет? – поинтересовался доктор.
– Оплата на месте, – ответил парень, – по факту пять тысяч устроит?
– Пять тысяч чего?
– Долларов, конечно, – ответил паренек, – и еще возьмите бинты и антибиотики.
Его устроила названная цена, доктор взял у себя в клинике все необходимое, и через час они уже были за городом в маленьком дачном домике, где словно в операционной посреди комнаты стояла большая кровать, на которой лежал наспех забинтованный окровавленный человек, не подававший видимых признаков жизни. Подойдя ближе, он осмотрел его, работа предстояла сложная, множественные осколочные ранения, большая потеря крови и довольно значительное время, прошедшее со времени полученных повреждений. Доктор повернулся к парню, который его привез, и сказал:
– Пяти тысяч будет мало.
– А сколько? – спросил тот.
– Надо удвоить гонорар, – ответил доктор и пояснил, – раны осколочные, более трех суток давности, возможен сепсис, и работы поэтому будет побольше, чем ожидал.
Недолго думая, парень согласился и, достав из кармана пачку долларов, положил их на стол. «Вот здесь десять тысяч, – сказал он. – Можете приступать». Доктор открыл саквояж с инструментами, помыл руки и приступил к операции. Закончил он далеко за полночь, тщательно забинтовал раны, измерил пульс и давление и, оставшись удовлетворенным своей работой, забрал со стола ожидавшие его деньги. Пока его везли домой, объяснил парню, как нужно менять капельницу, и где купить лекарства – те, что он выписал. Утром спозаранку он решил обменять часть заработанных денег, отсчитал две тысячи долларов и поехал менять, однако в обменном пункте его ожидал сюрприз: «Доллары фальшивые, – сказал обменщик, вернув ему его деньги, и сочувственно поинтересовался, кто, мол, его так лоханул-то?». Дома, куда он вернулся сразу же, неприятности продолжились: у подъезда стояли милицейские машины, и он, подумав, что из обменного пункта могли позвонить в милицию и сообщить, он хотел уже придумать правдоподобное объяснение по поводу фальшивых денег, но оперативников интересовало другое.
– Вчера ночью операцию делал? – спросил один из оперативников.
– Да, – ответил он, – вот сейчас собирался сообщить вам.
– Сообщить, говоришь? – ухмыльнулся оперативник и наотмашь ударил доктора в лицо раскрытой ладонью. Перед глазами доктора поплыли круги, и он уже не помнил, как его усадили в машину, как его везли и куда везли, а пришел в себя только в кабинете у оперативника, проводившего допрос по поручению следователя. Так он познакомился с майором. Допросив, оперативники отвезли его в следственный изолятор, на прощание посоветовав не отказываться от своих признательных показаний, иначе, сказал майор, будет только хуже. После двух месяцев, проведенных в следственном изоляторе, в тесной камере, где помимо него содержалось еще человек пятнадцать и по очереди, в две смены спали на тюремных койках, а отправлять нужду надо было в парашу на виду у всех, в нем еще теплилась надежда, что все обойдется, что за него внесут деньги, выкупят, наконец, и он снова будет на свободе заниматься привычным делом, когда узнал от адвоката, что жена ушла, забрав детей, клиника закрылась, а арендодатель забрал его оборудование за долги. Погоревав, он приготовился к самому худшему, и, когда его однажды вывели на допрос, в комнате для допросов его ожидал тот же самый майор, что допрашивал его в самом начале следствия. Поинтересовавшись самочувствием и посетовав, что в тюрьме находится человек, никак не заслуживающий подобного обхождения, видимо, намекая на него, майор без обиняков сделал предложение, от которого он не смог отказаться. «Ну вот ты представь себе, – говорил ему майор, – скоро будет суд, и даже с учетом твоего положительного послужного списка, наличия малолетних детей тебе дадут лет восемь, сидеть будешь где-нибудь на Севере, там ужасные условия, ненавидят мусульман, администрации колоний закрывают глаза на избиения и издевательства осужденных, заставляют есть свинину, сажают в камеру с нечистотами, и вообще никакого сострадания, даже к своим. Представь себе посёлок в тайге, а вокруг три-четыре зоны, и для поселка, построенного еще во времена ГУЛАГа, эти зоны градообразующие! Прадед при Сталине был надзирателем, дед, отец, а теперь и внуки – селекционно выведенный тип надзирателя: без чувств, без жалости, без мыслей, и тут ты! – восклицал майор. – А я тебе предлагаю полное забвение, немедленную свободу и неплохую работу, и, заметь, хорошо оплачиваемую. Подумай! Если согласишься, то уйдешь вместе со мной вон туда», – и показал рукой на крыши близлежащих домов, видневшихся из окна изолятора. Уговаривать его долго не пришлось, он был напуган словами майора и согласен на что угодно, лишь бы выйти из этого страшного, как ему казалось, места, и с легкостью согласился на предложение майора. В камеру он уже не вернулся, а вместе с майором вышел из изолятора и вскоре оказался на конспиративной квартире, где привел себя в порядок, получил аванс, на который купил себе одежду и обувь, снял квартиру на окраине города и через сутки уже приступил к работе. Первые месяцы, проведенные доктором в тайной тюрьме, тяжело отражались на его психике врача, которого много лет учили причинять боль лишь ради спасения человека, а здесь он помогал продлевать жизнь ради причинения боли. Он практически присутствовал на всех допросах, и если первоначально сопереживал арестованным, в отношении которых применялись запрещенные методы дознания, то со временем он привык и, чтобы заглушить совесть, пристрастился к спиртному. Возможно он даже и спился бы, но после того, как майор ему сделал замечание о том, что от него разит перегаром, и чтобы это было в последний раз, он перешел на кокаин, благо у оперативников этого добра было предостаточно. Сегодня то старое чувство сопереживания жертве вернулось к нему, особенно его задело то, что арестант, который сошел с ума, был не боевиком, а простым бизнесменом, и с огромной вероятностью даже невиновным. Наверняка отказался платить дань милицейским, за что и поплатился. «Наверное, у него есть семья, дети, родители, наконец, – думал доктор, – каково им вдруг понять и принять, что родной человек больше не придет домой никогда». Он вспомнил своих детей, как они радостно встретили его, и жену, смущенную своим поступком, но все же переехавшую к нему на его съёмную квартиру вместе с детьми. Он понимал, что вокруг в обществе, в котором он живет, что-то неправильно построено, криво и косо, словно вечно пьяный строитель возводил эту конструкцию, не задумываясь ни о будущем дома, ни о его обитателях, а потом взял и бросил все, предоставив судьбу здания и живущих в нем людей воле случая. Доктор не представлял себе, как это можно изменить, как заставить людей оглянуться вокруг, задуматься, куда и зачем они идут, ради чего они все живут. Общество потребления, в котором вдруг оказались бывшие строители коммунизма, не прощало слабости к ближнему, принцип «человек человеку волк» все больше набирал обороты, вытесняя веками сложившуюся систему общественных связей, вытравить которую не смог даже коммунистический режим. А тут – пара десятилетий, и люди стали кардинально меняться, причем не в лучшую сторону, а иммунитета к новым болезням общества за прошедшие пятнадцать-двадцать лет как-то не выработалось. Вместо свободы люди выбирали рабство, вместо равенства – раболепие перед начальством, вместо братства – ненависть и зависть к ближнему. «Да, – думал доктор, – я вырвался из одной тюрьмы, но попал в еще более худшую и страшную тюрьму, где я продал душу дьяволу в обмен на призрачную свободу. И к тому же майор этот, – которого доктор в глубине души ненавидел, – все больше и больше становился садистом, испытывающим не просто удовольствие от мучений своих жертв, а какое-то наслаждение от причиняемой другим боли. Если он не остановится, то патология будет развиваться дальше, – рассуждал доктор, – и где гарантия, что он не прибьет нас тут, предварительно колесовав или четвертовав? Может, прислушается ко мне, возьмет отпуск, поедет отдохнуть, а тут, может, подвернется возможность перейти куда-нибудь либо начать в этом городе новую жизнь, открыть врачебный кабинет, заняться своим делом и, глядишь, вылезу из этой ямы и забуду все как страшный сон», – размышлял доктор, поднимаясь по лестнице. Подойдя к двери, он прислушался: двое арестантов за дверью что-то вполголоса обсуждали, и он, чтобы обозначить свое прибытие, стал греметь связкой ключей, как будто подыскивая нужный, а затем, отперев замок, вошел в комнату. Арестованные, прервав разговор, ожидающе посмотрели на него, словно он обязан им был рассказать, что с их сокамерником. Доктор не заставил себя ждать.
