– Но народ в основном вроде доволен и настроен против вас.
– Народ? Народ давно заплутал в трех соснах, в какое село ни зайди, половина инвалидов по купленным справкам, халявные пенсии получают. Все земли, на которых пахали и сеяли, отданы под строительство домов, процветает только торговля и бюджетники, да и те только, которые могут украсть, остальной народец выживает как может. Выехать куда-то из региона – целая проблема, русские нас не терпят и не хотят видеть в своих городах. Империя и ее идея умерла, но все равно она мертвой хваткой держит все бывшие колонии за горло.
– Я думаю это безнадежные идеи.
– Может быть и так, время покажет. У тебя нет ничего почитать?
– К сожалению, нет, – ответил учитель.
– Интересно, когда меня отсюда выведут?
– Куда?
– На допрос, хотелось бы узнать, в чем меня обвиняют, адвоката попрошу предоставить, передачку нам сделают, тебе на волю надо что передать?
– Думаю, тебе не надо спешить на допрос.
– Почему?
– Как я понял, это не совсем обычная тюрьма.
– А какая?
Но тут в коридоре послышались шаги, лязгнул засов, и охранник ленивым полусонным голосом, растягивая слова, скомандовал:
– Ма-га-ме-дов! На выход!
– С вещами?
– Без.
Учитель облегченно вздохнул, что его ненадолго оставят в одиночестве, сильно болел живот, и к тому же хотелось в туалет, а отправлять естественные надобности при ком-то он не привык, и когда за сокамерником закрылась дверь, он медленно потащил свое тело к параше. Левой рукой кое-как нащупав пуговицу, он опустил молнию и попытался оправиться. Дикая боль заставила его встать, и, не поднимая брюк, он сделал пару шагов вперед и опустился на колени, пытаясь набрать в легкие воздух, отвлечься от боли. На вторую попытку у него не хватило воли. «Проклятый майор, – думал он. – Дедушка, жевать, шашлык, по душам, тварь поганая, знал ведь, что после того как поранили прямую кишку, мне нельзя есть, и я, как идиот, повелся на липовую доброту». Он застонал, собрав всю оставшуюся волю в кулак, кое-как подтянул брюки и, не застегивая молнии, придерживая штаны, добрался до своего угла и осторожно лег на кровать лицом вниз. Время, казалось, остановилось, боль никак не утихала, и, когда уже совсем стало невмоготу, он подошел к двери и стал стучать. Никто не отзывался, потеряв терпение и силы стоять и боясь упасть на пол прямо возле двери, он опять побрел к кровати и лег на живот, терпеливо дожидаясь пока отступит боль, и впал в забытье.
…Ему снился их старый дом и бабушка, которая пыталась кормить его с ложки, а он, сжав губы, отводил голову в сторону и просил ее не кормить его. «Не надо, – кричал он, отводя голову, – не надо, мне нельзя!», а бабушка его не слушала и, улыбаясь, протягивала ложку к его рту.
Проснулся он от боли в шее, вспомнил сон и догадался, что видимо, когда вертел головой во сне, разбередил рану на шее, вызвавшую острую боль. Он попытался встать, и когда со второй попытки ему удалось опустить ноги на пол, заметил, что уже сосед вернулся в камеру. Тот неподвижно лежал на своей кровати и почему-то пристально глядел в потолок. Учитель не хотел его беспокоить, но очень хотелось пить, и учитель решил все же побеспокоить соседа, чтобы он подал ему бутылку с водой, тем более что утром тот сам вызывался ему помогать. «Махмуд!» – позвал он, сосед не отвечал. Он медленно встал и побрел к стоявшим у входа бутылям с водой, когда заметил, что рука сокамерника безжизненно свисает с кровати, и по кисти правой руки, почти достававшей до пола, тонкой густеющей струйкой капала кровь. Подойдя ближе, он не сразу понял, что сделали с тем парнем, с которым еще сегодня утром он так долго говорил. Окровавленная майка с логотипом NIKE, которая еще утром была на нем, не оставляла сомнений, что это и есть его сосед по камере. Лицо его было обезображено, а изо рта текла кровь, время от времени из горла раздавался хрип и бульканье скопившейся в горле крови, из-под разорванной майки виднелось тело, покрытое ожогами и синяками. Учитель понял, что если он не повернет его на бок, то тот захлебнется в собственной слюне и крови и умрет. Он уже хотел подумать, как это сделать, и уже протянул было руку, но внезапно остановился. «Ну, хорошо, – сказал он себе, – вот я его спасу, может быть, проживет сутки-двое. А для чего? Продолжить его страдания? Зачем его спасать, – подумал учитель, – если его ждут адские мучения и неминуемая смерть. Это разве это можно будет называть спасением? Ну помогу я ему, и что? Кто сейчас этот несчастный? Полуинвалид, получеловек, еще один допрос, и если не сойдет с ума, то умрет точно. А если и не умрет от пыток, то будет жалеть, что не умер, испугавшись боли. Жалко парня. Я ведь тоже был почти в таком же положении, – подумал он, – и сейчас я живой труп с некоторыми сохранившимися физиологическими функциями, и если бы кто-то помог мне тогда умереть, то разве я не принял бы избавление и не простил бы? Но кто я, – задавал себе вопрос учитель, – гуманист, обрекающий на жизнь и мучения, или убийца? Разве гуманизм, как и любая другая идеология, не есть зло, если возвести его до абсурда? Разве есть у меня право оставить умирать, мучиться и страдать от боли другого человека, если есть способ помочь ему избавиться от страданий, пусть даже такой? Может быть, способствовать другому умереть и не совсем хорошо по мнению тех, кто сейчас живёт далеко за этими стенами, и, может, при других обстоятельства я поступил бы иначе, – думал он, – но сейчас это самый лучший в такой ситуации способ помочь ближнему». Он еще постоял некоторое время над лежащим в беспамятстве человеком и, решительно выдернув что есть силы из-под его головы подушку, накрыл ею лицо Махмуда. Держать руками подушку на лице не хватило бы сил, и он просто прилег на подушку всей грудью. Махмуд умер почти сразу и почти без конвульсий. Так же быстро, как пришел в эту тюрьму, он также быстро и ушел. «Он счастливчик, – подумал учитель, – мне бы кто так помог, я бы принял это избавление как дар божий и был бы безмерно благодарен. И он, я думаю, одобрил бы меня, – успокаивал себя учитель. – Я позволил Махмуду обмануть эту машину пыток и смерти, какое бы преступление он ни совершил, хотя это уже был второстепенный вопрос в этой ситуации, и я не судья, и если его воля не выдержала, и он предал своих товарищей, то я помог ему избавиться от мучений совести, которые больнее физической боли». С этими мыслями учитель засунул подушку под голову мертвеца и с трудом добрел до своей кровати, долго ворочался, выбирая удобную позу, причиняющую минимум боли, чтобы можно было как-то заснуть, и, наконец, затих. Он лежал и смотрел на безжизненное тело Махмуда, на лужицу возле руки, в которую уже перестала капать кровь, на его лицо, которое вдруг стало бледным и каким-то заостренным, и подумал о том, что жизнь – странная штука: вот так живешь бок о бок с людьми и никогда не догадываешься о том, чем они живут, о чем мечтают, о чем думают, да тебе зачастую просто неинтересно задумываться об этом, и только попав в жернова собственных проблем, начинаешь видеть мир другими глазами и начинаешь понимать, что иногда только смерть как великий уравнитель, общий знаменатель всех и всего примирит тебя с действительностью, уведя в свою тень, а иначе ты будешь словно жалкий червяк, оказавшийся под копытами проносящегося над тобой табуна, которые разорвут, расплющат тебя, а потом смешают с пылью, даже не оставив следа, что ты жил на этой земле. Он улыбнулся самому себе, поняв, что одержал какую-то хоть и маленькую, но победу, представил себе весь гнев и раздражение майора, из-под носа которого увели очередную жертву, и заснул с чувством исполненного долга.
