Робер сказал ему:
— Ваш совет пагубен. Мы завоевали эту землю, но не сумели покорить сердца ее жителей. Французский рыцарь всегда успешен в начале своей борьбы, но, достигнув цели, преисполняется высокомерием и становится жертвой собственной гордыни. Все, добытое нами отвагой, ныне утрачиваем мы своим правлением. Граф Симон отдал страну в руки ненавистных людей, чей произвол восстановил народ против них. И Господь, всегда справедливый, услышал стенания их и узрел нескончаемые наши неправды. Мы сделали правителями лакеев и негодяев, и за это грозит графу Симону скорая расплата. Ибо видят в наших земляках разбойников.
Я думал так же, как он. И мне бы следовало произнесть эти слова. Может, я испугался? Потому что сказал я иное:
— Подобные слова перед битвой — пустая трата времени.
Позже я нашел удобный случай, чтобы вызвать Робера и убить его в честном единоборстве. Наши рыцари восхваляли меня, даже Симон и тот расщедрился на похвалу.
4
О третьей причине папского выбора — был ли я алчен? До падения Константинополя страстно мечтал я о ничем не замутненной славе. Вдвоем с еще одним рыцарем обыскивали мы покинутый дворец, когда откуда-то выскочил ромей с обнаженной саблей в руках. Он убил того, кто был рядом со мною. Отчего избрал он его для первого удара, не знаю. Избери он меня, погиб бы я. Рассек я ромея своим мечом от плеча до пояса, прорвав кольчугу в тот миг, когда он отпрянул. Смертельно раненый ромей выронил саблю и прислонился к стене, бессильно уронив руки вдоль тела. А затем поднял их и широко раздвинул края рассеченной кольчуги, будто хотел показать мне свое сердце.
Я увидел на груди его несколько нанизей греческих монет и мечом перерезал нити. В лужу крови у него под ногами просыпались, как зерна гороха, и невидимые рубины.
Я отмыл монеты и камни в баклаге с красным вином. Золото засверкало, рубинов же было не разглядеть. Я стал богат, иными словами — свободен.
Направился я в церковь — не из тех, куда сносили добычу. Странно — отчего судьба избирает дни распятия Христа для нанесения своих ударов? Константинополь пал в пасхальные праздники, Калоян разбил нас под самую Пасху. А ныне Монсегюр сдался в дни Великого поста.
В церкви поставил я свечку за чудесное мое спасение — ведь ромей мог обрушить первый и единственный удар свой на меня. Зажег я свечу и за упокой души моего павшего спутника. По примеру покойного ромея я повесил нанизь золотых монет и самоцветов на грудь. Поначалу они холодили кожу, затем согрелись, как свернувшийся у моего сердца клубок змей.
Отчего не сел я на один из тех кораблей, что увозили рыцарей из Константинополя? Симон де Монфор бежал еще в Заре. Я остался, чтобы искушать Провидение. И куманы, стащившие меня с седла у Адрианополя, расплели клубок желтых и красных змей из золота и рубинов, спрятанных у меня на груди. Как знать, быть может это и спасло мне жизнь — они подумали, что возьмут за меня богатый выкуп. В Тырнове рассказывали о богатстве, найденном у меня за пазухой. Кое-кто из плененных, а затем освобожденных рыцарей по возвращении во Францию, должно быть, рассказал обо мне. Святая церковь, все слышащая и все помнящая, мгновенно поняла, что я вор, ибо всем было известно, много ли медных монет за душой у Анри де Вентадорна.
Когда я возвратился во Францию, мне часто снилось, что на моей груди сплетаются в клубок желтые и красные змеи. Я даже ощущал странную ласку согревшегося металла и камня. Однако не довелось мне разбогатеть. Да, я был алчен, но не мог схватить какого-нибудь несчастного иудея (их в Провансе было пруд пруди — умных, богатых, лишенных защиты церкви, вампиров, алчущих детской крови, колдунов и слуг Каббалы, соглядатаев сарацинов) — да, не мог я схватить его и подвесить вниз головой над слабым огнем, а затем сжечь живьем, чтобы разгрести пепел и отыскать золото, которое он проглотил. Потому был я алчен, что мерилом всему вокруг меня служило золото — и крови, и чести, и веры. Без золота не будет у тебя ни доброго коня, ни крепкого вина, ни ласковой женщины. Казалось мне, что рыцари возглашают не «Во славу Господню!» или «За святого Дени!», а «Золота!», «Земли!»
Был ли я алчен? Это рядом-то с тем бретонским бароном, собственником гибельной для мореходов скалы, где он в бурю зажигал костры? Тем самым, что грабил тонущие суда и указывал на скалу, говоря: «Вот бриллиант, какого не имеет ни одна корона?»
В Рим я попал оттого, что после убийства Робера де Ронсуа не мог вынести восхвалений, которыми осыпа́ли меня крестоносцы. Симон де Ноффль, сосед Симона де Монфора, заплатил мне, чтобы я сопровождал его в Рим, где, как он надеялся, папа на Латеранском соборе признает его права на владение какими-то замками Раймунда Тулузского. Меж тем епископ Фолкон призывал рыцарей Христова воинства двинуться на замок Крус в Валенсии, собственность Адемара де Пуатье, графа Валентинуа. Честно призна́юсь, Симон де Ноффль заплатил мне щедрее.
НОЧЬ НАКАНУНЕ ТРЕТЬЕГО ДНЯ
Мне не спалось. Поднялся среди ночи и сел за свои воспоминания. Следует написать о моей встрече с Бояном и оставить ее позади, забыть о ней, двинуться дальше. Господи, спустя тридцать лет я все еще не способен решить, была ли эта встреча проклятьем или благодатью, наваждение ли она или я сам нашел в ней то, чего нет и в помине.
Слышатся тихие, затаенные женские всхлипывания. Женщины словно плачут во сне — или же не спят, как и я?
Да, вот уже тридцать лет повторяю я каждое слово, вспоминаю, как дрогнули тогда его губы. И никак не могу разгадать тот, прощальный взгляд Бояна.
Мы стояли под стенами Лаверора, укрепленного селения на холме в венце крепостных стен. За ними укрылись еретики, вокруг раскинулся стан осаждающих. Симона де Монфора с нами не было — он только что возвратился из Франции в покоренную им страну и с гневом и возмущением узнал о восстании своих подданных — так называл он провансальцев. Симон привел с собой множество знатных рыцарей и десятки баронов, однако пешего войска у него не было. В Ниме, что в пяти часах езды от Бокера, он собрал свои отряды, принял Святое причастие и выступил походом на Раймунда. С ним были двое его братьев.
Мы с Доминиканцем стояли под Лаверором, ибо оттуда должен был выйти трубадур Пэйр де Муасак, чтобы направиться в Тырнов — за Священной книгой. В пятистах шагах от крепости, куда не долетали стрелы арбалетов, земля разверзлась, являя взорам огненные свои недра. По приказанию Доминиканца была вырыта огромная яма — в двадцать шагов глубиной. В ней разложили костер. Жаркое мощное пламя сперва отогнало крестоносцев от края ямы, но затем костер прогорел и утих. Яма наполнилась раскаленными углями, уподобившись сосуду с жидким огнем. Угли были ниже засыпанной полоски земли, но время от времени язычки пламени вздымались вновь, словно пытаясь перелиться через край. Яркие расплавленные головешки лежали, будто на решетке, а огненное дыхание исходило откуда-то из-под земли. Уж не достигла ли яма, как жерло вулкана, самого сердца земли? Там-то, наверно, и находится преисподняя.
У края ямы стояли мы — палачи, я и Доминиканец с дюжиной рыцарей. Нестерпимый жар обжигал мне правую щеку, руку и бедро, тогда как левый висок оставался холодным. Была весна, пробивалась сквозь землю зеленая травка, хрупкая и нежная, залитая у корней светом. Кое-кто из рыцарей нахлобучили на головы шлемы — перевернутые вверх дном железные ведра с прорезями для глаз — и казались существами из другого мира и другого времени. У всех белели на плащах кресты.
