Но в Монсегюр пришли не только альбигойцы из Прованса, здесь были катары и патарены из Италии, вальденсы с Альп, немцы, британцы, боснийцы, болгары, даже еретики из Киева. Потому что Монсегюр был не столько крепостью, сколько святилищем, где каждое окно было обращено к дому солнца, куда оно должно было войти в определенный день. А были окна, которые смотрели на звезды…
Крепостью владел старый Пьер Роже де Мирпуа, гордый тем, что, по завету прадедов своих, не склонил головы пред французским королем и теперь защищает честь баронов. С сюзереном в изгнании, вассал виконта Безье — сторонника Тренквиля — Пьер Роже мог делать все по собственному усмотрению. Он был человеком бессердечным, грабил аббатства и монастыри, а после убийства монахов в Авиньонетте ужасно гневался, что ему не принесли голову паписта Арнальди, дабы превратить череп того в чашу для вина.
Нелегко было навести порядок в этой крепости и оборонять ее с помощью лишь сотни рыцарей. По крутым тропам, что ведут к Монсегюру, каждый день приносили на руках и носилках десятки больных и умирающих. Альбигойцы со всего Прованса приходили в Монсегюр ради последнего обряда «утешения». И каждая смерть превращалась не в скорбные проводы, а в торжество. Люди, которые всю жизнь были правоверными католиками, приходили сюда за «утешением» и умирали с улыбкой на устах. Однажды принесли и католического священника. Так же ушли из жизни один из баронов Мирпуа, Пьер Роже в Каркассоне и Жильбер де Сен Поль в Пюи Лоране.
Так продолжалось, покуда летом 1243 года Ги — новый маршал Мирпуа, посланный королем Франции — вместе с прелатами Нарбонна и Альбы и с сенешалем Каркассона со своими французами, не привел к стенам Монсегюра десять тысяч крестоносцев.
После девятимесячной осады Монсегюр пал. Не дождались мы там великого дня весеннего равноденствия. Костры на сторожевых башнях угасли зимой, а всепожирающий огонь, предназначенный для еретиков, разгорелся весной.
2
Тогда пережил я наяву и своими глазами увидел тот сон, что снился мне до того, как отдал я Книгу в Безье. Снова была зала, стол со свечами, снова стояли возле стола епископ Бертран из монастыря Святого Мартина и комендант крепости Пьер Роже де Мирпуа. Были и трое Совершенных — первосвященники Госелин, Ламот и Перелла. Был там и я. Только епископ, комендант и все остальные теперь были живыми людьми, а не плодом моего воображения. И снова через маленькое оконце скупо падали в перевернутый шлем монеты — оставшиеся в живых защитники крепости возвращали нам залог за свою жизнь. А над головой у нас отзывались эхом все те же равномерные удары железа о камень. Там, в верхней зале, выламывали и разбивали изображение солнечной розы о шести лепестках, которой должны были коснуться лучи небесного светила в день весеннего равноденствия. Словно долбили наши души.
Глухие, мощные удары равномерно сотрясали каменные стены. С балок потолка сыпались пыль и труха — словно Монсегюр отряхивался от всего тленного и преходящего. Билось огромное сердце, что сотрясало всю крепость — как замирающее сердце великана, уходящего в мир иной. Билось мерно, но медленно — от удара до удара я мог прочитать «Отче наш». На Монсегюр обрушивались глыбы, которые изрыгал огромный камнемет, установленный перед стенами сторожевой башни. Туда сумели затащить его испанские верхолазы, призванные на помощь нашим заклятым врагом — нарбоннским владыкой Пьером Амиэлем.
Когда высыпали мы содержимое шлема на стол, то насчитали сорок еще теплых монет. Сорок жизней. Но мы знали также, сколько изувеченных рук, перевязанных голов и пронзенных сердец предстояло нам насчитать. Не было среди воинов ни одного, кто не был бы ранен.
И вновь Пьер Роже попросил епископа дать оружие молодым Совершенным. Епископ сказал:
— Нет.
В Монсегюре собрались двести пятьдесят семь Совершенных. Люди шепотом рассказывали, что когда ночью смотрели они на крепость, она светилась изнутри. Да, в Монсегюре был собран свет Окситании. Какие люди были там! Целители, что видели недуги людей так, словно те были написаны на их лицах, и излечивали одним нежным прикосновением. Звездочеты, что странствовали по звездам и рассказывали о странных существах, обитавших там. Ясновидцы, разговаривавшие с мертвыми, как с живыми, как с нами. Не знаю, собиралось ли воедино столь великое множество мудрых и добрых людей еще где-нибудь?! Господи, зачем суждено было им умереть? Зачем загасил Ты свечи в светильниках Своих? Один старый-престарый босниец говорил тогда, что их зовут на какую-то далекую звезду…
Был среди них и гадатель, что узнавал судьбу по радужке глаза — болгарин, родом из Родопских гор, как Орфей. Он капал в глаза отвар из каких-то целебных трав, и мир пред тобой представал весь размытый — тогда он заглядывал в глаза твои, как в колодец, на дне которого написана твоя судьба. Смотрел он туда через огромный драгоценный прозрачный камень, стоивший, наверное, столько, сколько весь Монсегюр. Камню этому предстояло сгореть вместе с его владельцем — такие камни горят, как угли. Так вот, этот человек рассказал мне обо всем, что я пережил — прочел это в левом моем глазу, где записывается все, что было увидено им. А вот о том, что ждет меня в будущем, сказать не мог, ибо правого глаза у меня нет — Святая Инквизиция позаботилась об этом.
А трубадуры в Монсегюре?! Песенники, чьи голоса слушал я год за годом, как взмывали они, словно птицы, к полной луне…
Однако, спешу рассказать о той ночи, когда собрались мы в малом зале. Епископ сказал:
— Соберите все рукописи и сожгите их.
Я сказал тогда, думая о песнях Пэйра:
— Оставьте песни. Святая Инквизиция скаредна — она спрячет их и станет хранить в самом глубоком из своих подземелий. Но однажды они вырвутся оттуда и воспарят в небо.
Епископ сказал мне:
— Они надругаются над ними и сожгут на самом высоком костре.
Я сказал ему:
— Тогда эти песни станут светом.
И, помолчав, спросил его:
— А Священная книга?
Он хлопнул в ладоши и вошли трое мужчин — полулюди, полукозы, легкие, как рыси, сильные, как волки, быстрые, как змеи. Волосы у всех были одинаковые — короткие и курчавые, как остриженное руно, а губы подвижные, как мордочка у белки. Один был с Пиренеев, второй — с Альп, третий с Пирина. Епископ сказал:
— Бояне из Земена, отдай им Книгу.
И самый старый, седой и чернобровый опустился предо мной на колени и принял в руки мою рогатину и поцеловал ее. И прошли все двести пятьдесят семь мужчин и женщин — седовласые старики и старухи и еще темноволосые мужчины и женщины — и каждый поцеловал рогатину. Целовали так, будто передавали ей свое дыхание. Многие плакали. Один я не поцеловал ее.
Епископ сказал:
— Подниметесь вон на ту вершину и станете ждать, покуда не вспыхнет костер.
Нам уже было известно условие сдачи Монсегюра. Епископ добавил:
— С костра мы станем смотреть на вершину и будем знать, что Священная книга смотрит на нас.
