Смотрел я и думал. Когда был я только Бояном в деревне еретиков, я был по-своему счастлив. Я был спокоен и безмятежен, как сильный, девственный лес. Сейчас я был только Анри. В сердце моем царила разруха, как в растоптанной и изуродованной Тулузе. Душа мерцала, как свеча в покинутом, пустом доме. Я был истощен, как после тяжелой болезни. Говорят, такое состояние присуще тому, из кого был изгнан злой дух. Как сказано в Евангелии? «Когда нечистый дух выйдет из человека, он бродит по безводной пустыне, ища покоя, и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным».
Тогда на стену ко мне поднялись двое и сели рядом на камни. Они спросили:
— Ты — Боян из Земена?
Я признался:
— Я.
Зачем я снова назвался Бояном? Не знаю. Но с тех пор я провел достаточно бессонных ночей, чтобы ответить себе на этот вопрос. Затем, что Бояну предстояла дорога, затем, что были люди, которые шли этой дорогой за ним и рядом с ним. Но ведь Анри мог присоединиться к крестоносцам? Там он занял бы место в самом низу — ну, пусть не внизу, но посредине — той пирамиды, где на вершине стояли папа и король. Надо мною, Анри де Вентадорном, должен был стоять мой сюзерен, который, в свою очередь, был чьим-то вассалом. У богомилов не было сюзеренов и вассалов, не было епископов, архиепископов, кардиналов, легатов — все были равны меж собой. И еще, еще — мне по-прежнему хотелось доказать Бояну, что я чего-то стою, и что я даже лучше него. Разве я уже не доказал этого?..
Старший из тех, кто подошли ко мне, сказал:
— Брате, ты избран до скончания жизни своей быть Хранителем Тайной книги. Прилетели голуби из болгарской общины-матери, и велено было нам найти тебя. Книга взывает к тебе.
5
Так возвратился я под ярмо Священной книги. Долг повелевал мне хранить ее ценой жизни своей и других. Запрет богомилов — не посягать на жизнь живого существа — был снят с меня. И я убивал. Преследовали Книгу — то бишь, меня — как не преследовали самого кровожадного оборотня-людоеда. Но вскоре половина моих преследователей, встретившись со мной лицом к лицу, разбежались. Другая половина, ослепленная алчностью или же религиозной нетерпимостью, а порой и неуемной гордыней, стремилась во что бы то ни стало победить «Рыцаря Священной книги» — именно так стали меня называть. Эти люди умирали.
Когда в Святой Инквизиции мне сломали правую ногу, я стал биться железной рогатиной. День и ночь я крутил ее в руках, пока не научился вертеть над собой так быстро, что дождь не успевал намочить мне волосы. И так быстро крутил ее перед собой, что, казалось, защищен был железным щитом. Потом мне перебили пальцы на правой руке. Левой рукой я мог писать, но не мог сражаться.
6
Миновало почти двадцать лет. Летописцы начертали на выделанных кожах давно умерших животных, что альбигойские войны закончились. Погибли оба заклятых врага — предводитель альбигойцев граф Раймунд Шестой Тулузский и предводитель крестоносцев Симон де Монфор, «Арденнский вепрь». Графа Раймунда избивали, раздев до пояса, а потом затащили с удавкой на шее в гробницу Пьера де Кастельно — папского легата, убитого альбигойцами. И душа католика, должно быть, возликовала при виде крайнего унижения еретика. А Симона де Монфора убило под стенами Тулузы камнем, который бросила какая-то женщина. Альбигойцы уверяли, что это был каменный ночной горшок. Я своими глазами видел смерть де Монфора. Он упал у ворот Тулузы, лицо его вмиг стало черным, как уголь, и двое рыцарей накрыли тело его своими плащами.
Тогда — как в древней саге — борьбу продолжили сыновья погибших — граф Раймунд Седьмой Тулузский и Амори де Монфор. Молодой граф, как и большинство провансальцев, легко исторгал из себя слезы умиления, и еще легче — отчаяния. Он творил чудеса храбрости, но еще больше было за ним позорных дел. Говорили, что сегодня он рвет зубами цепи, в которые его заковал папа, а завтра будет нежно ласкать их.
Когда Амори призвал войска короля Франции, посулив отдать ему все провансальские земли, мы поняли, что борьба с оружием в руках им проиграна. В Прованс вошли французы, только под предводительством не Филиппа Августа — я пережил и его, — а Людовика Девятого.
Людовик Девятый был воспитан своей матерью, Бланкой Кастильской — хладнокровной, бесстрашной и суровой женщиной, ее невозможно было обидеть или унизить, решения ее были точны, удары — всегда в цель. Она вырастила своего сына благочестивым лицемером, хотя многие клянутся, что он был не чужд и показного самобичевания, не пренебрегал и полуночными мессами, и постами, ходил к исповеди. Хорошо, коли так.
Многие рыцари Прованса, увидев, что борьба проиграна, забыли о клятве верности и чести и с поразительной легкостью бросились в ноги французскому королю — продавая своих воинов и свою совесть. Про измену молчат, она позорна. Здесь же ее выставляли напоказ, ею гордились.
Раймунд Седьмой тоже отдал себя на милость французского короля. Он торжественно отпраздновал свою свадьбу с принцессой де ла Марш, спустя всего неделю после договора в Лорисе. В пьяном угаре, с чашей прованского вина в руке, последний Раймунд Тулузский похоронил свободу своих подданных и приветствовал грядущие годы рабства. Был ли он настолько несмышлен, что мог смеяться над своей горькой участью и глумиться над скорбью и отчаянием провансальцев? Или топил в вине великую печаль свою?
Да, альбигойские войны закончились. Покуда не начинались они, Прованс светился, как светится на солнце гроздь винограда с желтыми прозрачными ягодами. Крестоносцы растоптали эту гроздь. Однако неужели не видели вы, как виноделы топчут и мнут босыми ногами виноград в огромных чанах? Кровь Прованса вытекла, но, как виноградный сок превращается в вино, так и память о Провансе превратится в песни.
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
1
Остался один день.
Под конец оказался я в Монсегюре.
Монсегюр был последней альбигойской крепостью — а, возможно, и последней настоящей еретической твердыней — в целом мире. Если некогда альбигойцы грезили о том, что будет на земле место, где воцарится единственно их Учение, то Монсегюр был воплощением этих грез. Крепость, где все до единого исповедовали Учение еретиков. Как от наводнения спасается на единственной скале в море всякое живое существо, так и в Монсегюре спасались Совершенные из разных общин еретиков — одинокие посреди разлившегося французского моря. Мы были одни на этой скале. Все голуби Монсегюра вернулись в свои голубятни на вершинах башен. Они гулили с утра до вечера. Мы не посылали и не встречали их — неоткуда было и некому.
Здесь встречали солнце и вкушали благословенный хлеб Вильгельм, Ричард, Роваль, Понс, Фабри, здесь можно было услышать голоса Лагета, Гроза, Бонафаса. Братья Сикер и Эмерик привели с собой своих учеников. Рыцари знаменитых родов Аламани, Вильмури, и Мервилли преклоняли колена пред альбигойским архиереем Госелином и слушали поучения Бертрана из монастыря Святого Мартина.
