Я закрыл глаза, потом открыл их. Мои преследователи вновь спустились вниз и теперь были уже далеко от меня. Я испугался, решив, что начинаю бредить.
И стал взбираться дальше, на другой хребет.
Дул резкий ветер, под ногами все еще хрустела сухая трава, звеневшая на ветру. Широкими белыми пятнами лежал на ней снег. Потом и трава исчезла. Наверху был только снег — слава Богу, — твердый, словно утоптанный. За снегом курились туманы.
На самом краю снежно-каменной пустыни росла одинокая сосна. Странное дерево, с изогнутыми лишь в одну сторону ветвями — как ива, как волосы женщины, повернувшейся спиной к ветру. Последний страж леса.
Я отломил хвойную веточку и пожевал ее. Хвоя горчила. И тогда я услышал лай собак. Далекий, разносимый ветром по всей округе лай псов, гонящихся за добычей.
8
Я добрался до пологого обледенелого склона горы, который вел в долину. Сел на свой плащ и стал съезжать вниз. Перевернулся на каком-то бугре и продолжил спуск. Потом осторожно стал ступать по снегу, выбирая места, где наст мог выдержать тяжесть моего тела. Онемевшими от холода руками я сдирал сосульки с бороды и усов. Обледенелая рогатина, обжигая, прилипала к рукам.
Внезапно мне пришлось остановиться. Прямо под ногами, во льду, вдруг образовалась трещина, и где-то глубоко внизу послышался шум воды. Впервые настоящий холод сковал мое сердце.
Я побежал вдоль трещины. И увидел мост. Над пропастью были перекинуты два поваленных дерева. И веревка — чтоб держаться, когда идешь по ним. Мост этот тоже обледенел, с веревки свисали сосульки. Ветер завывал со страшной силой, сосульки тихо позвякивали. Туман клубился над этим мостом-призраком и под ним, весь берег по ту сторону и весь склон таяли во мгле, будто мост этот вел в какое-то сказочное ледяное царство.
Я направился к мосту. Стоять у края пропасти уже не оставалось сил — сначала я встал на четвереньки, потом лег на живот и пополз. Конца моста видно не было, и потому он казался мне бесконечным. Ветер заметал обледенелые бревна сухим снегом. Снег этот скользил по льду, будто в желании начистить мост до блеска.
Я понял, что никому больше не пройти здесь: бревна моста отделились от скалы, держал их только лед.
Я пополз назад. Встал и отправился вдоль трещины. Дошел до скалы, что спускалась в долину, закутанная в прозрачные одежды замерзших водопадов. Огляделся и увидел пустыню — бесцветную, печальную, безысходную. Но рядом с ледяной бездной, где шумела невидимая вода и куда я должен был спуститься, она показалась мне землей обетованной…
Я достал нож, вонзил его в лед и стал спускаться.
Внизу река текла сквозь ледяную пещеру. Лед образовал над молочно-пенистой водой прозрачный свод. Темно не было — солнце садилось как раз над пропастью, и закатные лучи его окрашивали лед в невероятные цвета. Блики эти слепили мне глаза.
Я стоял под ледяными сводами — тщедушный и одинокий в огромной стеклянной пещере — и начал кричать. Пещера возвращала мне мой крик многоголосым протяжным эхом. Я кричал, как на торжестве, а крик мой возвращался ко мне плачем по покойнику. Вдруг мне захотелось, чтобы Лада была сейчас рядом, увидела это ледяное царство, эти солнечные блики, ощутила это безумство. Хотелось плакать, но слезы стыли в глазах.
Перебравшись на другую сторону пропасти, я вернулся к мосту. Солнце еще не скрылось. На снегу лежали длинные тени, гасившие его блеск. Но мост еще светился.
Я ждал появления своих преследователей. Вначале послышался громкий лай, рычание и скулеж от бессильной злобы. Затем я увидел их всех — длинную вереницу — белые тени людей и побелевших от инея псов. Доминиканец шел первым, нагнувшись вперед, как будто тянул за собой и людей, и собак — впряженный в хомут своей неукротимой ненависти.
Доминиканец остановился напротив меня, по другую сторону моста. Люди и собаки обошли его справа и слева и встали безмолвно у пропасти. Нас разделяли двадцать, — нет, десять шагов.
Ветер неожиданно стих. Веревка с сосульками, обледенелые бревна, обломки льда по краю пропасти — все светилось, будто вырезанное резцом в стекле.
Тогда Доминиканец сделал шаг и ступил на мост: я прошел — и он должен был пройти. Я ждал его на другой стороне как судия, что подвергает преступника испытанию и ждет решения судьбы. Судии подвергали осужденных испытаниям раскаленным железом, огнем и водой — я подверг его переходу по этому ледяному мосту.
Доминиканец сделал два, три, пять шагов. Он ступал по льду, искрившемуся у него под ногами, словно утаптывал дорогу из блесток.
Мост медленно наклонился, бревна с моей стороны отошли от края. Доминиканец сжимал веревку обеими руками, ноги его оторвались от бревен, и он повис на веревке. Веревка существовала отдельно от моста, она была закреплена за скалы. И теперь Доминиканец походил на те жертвы Инквизиции, которых подвешивали за пальцы рук.
Бревна медленно отломились и рухнули в пропасть. Не было слышно, упали ли они на дно. Вода сильно шумела.
Лицо Доминиканца белело теперь у моих ног, в одном шаге от меня. Он по шею уже висел в пропасти. Поднял голову и смотрел мне прямо в глаза. Мог ли я протянуть ему руку и спасти его?
Веревка оторвалась, Доминиканец исчез в пропасти. Послышался тот же странный, протяжный крик, полный торжества и скорби — словно это кричала ледяная бездна. И эхо смолкло.
Монахи молчали. Собаки не лаяли. Я повернулся и пошел, оставив их по другую сторону пропасти.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
1
Осталось три дня.
Я шел по снежной равнине. Гора спрятала островерхие свои синие вершины и словно лежала на спине — девственно-белая — и я ступал по гладкому и округлому бедру ее. Солнце стояло прямо у меня над головой, лицо мое горело, я шел с закрытыми глазами и лишь время от времени чуть приподымал веки. Белый блеск, что ослепил меня, продолжал ослеплять. Я не чувствовал ни ног, ни рук своих. Приходилось наклоняться и проверять взглядом, держу ли я посох со Священной книгой.
Я шел и шел. Уже смеркалось. Облака неслись надо мной, возле меня, подо мной. Потом стало тихо. Пошел снег, колючий, накрепко прилипавший к лицу. В одной руке я сжимал рогатину, другой пытался проделать отверстия для глаз, ибо лицо мое постепенно превратилось в белую маску. Я почувствовал, что засыпаю.
И тогда налетел вихрь. Я стал задыхаться, рухнул на колени, не понимая, где я. Предо мной пролетели странные тени. То были не птицы — дикие козы. Я пополз вправо, откуда этот вихрь пригнал их.
Под нависшей скалой чернела земля. Я нашел козье кладбище. Бросился навзничь, и — о, чудо! — ладонями и грудью своей ощутил тепло. Голая скала была усыпана козьим навозом, темными теплыми катышками. Они дымились, они еще хранили тепло жизни.
Я распахнул на себе одежду и прижался к ним голой грудью. Тепло, блаженство… Вспомнил вдруг прикосновение золота и рубинов к моей груди. И услыхал слова Доминиканца:
