Я сидел и смотрел на огонь. Тонкие язычки пламени, теплое дыхание, трепетавшее над ними, светлый дым — они окутывали туманом весь мой мир — три шага света и тепла. Лада была по другую сторону костра, я различал лицо ее за его колышущейся прозрачной завесой. Я забылся, не понимая, бодрствую я или сплю с открытыми глазами, и не снится ли мне все это. И тогда услышал я голос Лады:
— Бояне…
Я сказал ей:
— Завтра.
Она сказала:
— Говори. Сейчас.
Я сказал ей:
— Я был пленником. Думал, что умираю. Говорил себе — и завтра будет день. И день наступал.
Лада сказала мне что-то. Что она мне сказала?
И вправду ли она спрашивала меня о чем-то? Может, я разговаривал сам с собой? Я не знал. И говорил ли я вслух или уста мои оставались сомкнуты?
Я смотрел на огонь. Или он мне снился? На разгоревшихся головнях плясали тени, над ними вился дымок. Они были живые. Таким живым было море раскаленных углей, в котором исчез Боян из Земена.
Я перестал дрожать. Тепло огня и камня, медленно проникая в меня, поднималось вверх, как влага по человеку, изваянному из глыбы каменной соли. Рука моя, что гладила мокрую землю на дне колодца, достала оттуда обломок игрушки — деревянной птицы, подаренной мне когда-то очень давно мамой. Это был голубь. Потом я нащупал рукоять меча, сломанного в бою. Там, на дне, лежали обломки не только моих поражений, но и побед. Как говорилось дальше в псалме: «Но Господь праведен: Он рассек узы нечестивых…» И завтра должен был наступить рассвет.
Тогда я снова услышал голос Лады. Но это был уже другой голос. Как удивило и привело меня в трепет там, в Мертвом городе, нагое тело ее, с очертаниями зрелого плода — так поразил сейчас этот девичий голос, исподволь наполнявшийся нежной женственностью. Лада ли то была? Где же скрывалась раньше глубина эта и сила?..
Она сказала:
— Бояне, ты должен меня оставить. Один ты перейдешь эту гору.
Я сказал ей:
— Нет.
Она сказала:
— Ты оставил Ясена… Ты оставил Влада.
Я сказал ей:
— Ради Книги.
Она сказала:
— Книга…
Я сказал ей:
— Ты, как эта Книга.
Когда произнес я эти слова, мне показалось, что я проснулся. Передо мной сияло пламя костра, за пламенем его сияла Лада. Может, только сейчас я начинал засыпать? Что было правдой — прежде ли был сон, или теперь?
В сиянии огня я увидел глаза Лады. Они согревали, становились совсем светлыми, будто наполнялись слезами. И всполохи костра превращали эти слезы в звезды. Взгляд этих глаз не был взглядом женщины, даже и не был взглядом человека. Он был беспощадным и обреченным. Мне почудилось, что он освещает дно того самого колодца. Голос ее произнес:
— Ты два года был пленником. Неужто не научился смотреть правде в глаза?
Я закрыл глаза и сказал в светлый мрак:
— Не могу.
И, опустив голову, спрятал ее в коленях. Заплакал тихо и неумело — словно припоминая, как плачут.
В этот миг я почувствовал, как теплые руки ложатся на мою голову. Лада сидела уже рядом, она взяла мою голову в свои ладони и положила к себе на колени. Теперь я смотрел на нее снизу вверх. Лицо ее было совсем близко. Она казалась старше меня и мудрее. Она могла бы быть моей матерью. Руки Лады гладили мои волосы, нежно касались лба, так нежно, будто касались лишь воздуха, и он передавал мне ее тепло и нежность. Я поднял руку и обнял ее за шею. Моя ли это была рука? Обломанные, изуродованные ногти, запекшаяся черная кровь и черная грязь, набившаяся в раны. Эта рука била наотмашь, грабила, убивала. Я забыл, как умеет она ласкать.
Лада опустила голову и прижалась своим лбом к моему. Она вся горела, как в лихорадке.
Я спрятал свою руку от собственных глаз, опустил ее и нащупал возле себя рогатину. Она обжигала.
6
Я проснулся. И тут же зажмурился, ослепленный ярким солнцем и сиянием снега. Поискал рукой Ладу. Холодная земля. Холодная рогатина.
Я приподнялся. Вскочил на ноги.
Лады не было.
От костра вниз, к лесу, стрелой тянулась зеленая цепочка отломанных сосновых веток. Другая стрела указывала на гору — то были уложенные рядом кусочки мрамора, блестевшие, как льдинки, под лучами утреннего солнца. Там, где эти две стрелы соединялись — вернее, где расходились — лежала моя рогатина со Священной книгой.
Я бросился бежать через лес. И остановился, лишь добежав до края пропасти. Сердце рвалось из груди. По другую сторону пропасти не было никого, повсюду лишь дымились черные, неумолимые костры.
Лада спустилась в чумную деревню.
Я вернулся к угасшим углям нашего вчерашнего костра. Поглядел на рогатину — я оставил ее, забыл о ней, пока искал эту женщину.
Взгляд мой скользнул сначала по белой мраморной стреле, а затем поднялся вверх — по призрачно-белой, освещенной солнцем, великой Альпийской стене.
Лада раскрыла руки, дабы освободить Книгу, и подбросила ее вверх, как подбрасывают в небо голубя — дабы придать ей сил, помочь перелететь через эту белую гору.
Что оставалось мне? Только поднять рогатину — мой посох — и отправиться туда, куда указывала сложенная из камешков стрела.
7
За один день и одну ночь преодолел я склон горы над чумной деревней. Отправился в путь осенью, а пришел зимой. Внизу, среди поредевшей желтой листвы, светились красные запоздалые яблоки, наверху же лишь изредка можно было увидеть пучки увядшей травы — повсюду белел снег и сверкал лед. Склон этот поначалу не казался таким крутым, но был каким-то бесконечным. Я поднимался, словно по шару, крутившемуся у меня под ногами. В конце концов, на рассвете следующего дня я добрался до скалистой вершины и, обессиленный, лег ничком, чтобы заглянуть вниз.
Через долину, подо мной, в ста, а может, в двух сотнях шагов, медленно тянулась странная вереница — двенадцать монахов в белом, каждый как бы привязан к огромному псу волчьей породы. Они даже показались мне жертвами этих псов, тащивших их куда-то. Сверху я не мог разглядеть их лиц — видел лишь капюшоны, но внезапно, по походке, узнал Доминиканца. При каждом шаге он резко наклонялся вперед, словно собирался остановиться — но я знал, он не остановится, пока не настигнет меня. Монахам предстояло еще долго кружить по долине, чтобы подняться ко мне, ибо скалы сползали вниз, опираясь на мраморные колонны замерзших водопадов. Однако, рано или поздно, они должны были подняться.
И вдруг я увидел их совсем близко — зверские морды, оскаленные зубы, сверкающие глаза, — они воплощали собой неумолимую ярость, с какой меня преследовал Доминиканец. Увидел я и его лицо, озаренное злобным восторгом.
