Он сказал:
— Ужель ты думаешь, что я счастлив быть судиею? Но сам Господь был первым инквизитором. Он поразил восставших ангелов. Он прогнал строителей Вавилонской башни. Он наказал Каина. Затем Бог возложил это право и тяжкую ношу эту на плечи апостола Петра, а тот передал святым отцам Рима. А те — святому отцу Доминику. Сам Спаситель изрек: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают…»
Я уловил в словах его волнение, он будто искал оправдания тому, что вознамерился совершить. Неужто не суждено было мне найти щель в броне нетерпимости его и непреклонности?
Он сказал:
— Услышь слова святого Августина. В молодости он был манихейцем — то бишь богомилом. Прозрел лишь в тридцать два года. Ты ведь не знал этого, да? Святой Августин написал: «Отцы наказывают детей своих, Бог в милосердии Своем поступает так же с людьми. Наказать, подвергнуть истязанию еретика, означает воздать ему любовь».
Слова его звучали торжественно и искренне. Я сказал ему:
— Значит, ты меня любишь?
Он сказал:
— Я спасу тебя, вопреки твоей воле.
Я сказал на это:
— Я помню слова кардинала Уголино ди Сеньи — нетерпимость, нетерпимость, нетерпимость.
Он сказал:
— Это оборотная сторона той же любви.
Я попытался вызвать смешок в пересохшем от горечи горле. И сказал ему:
— Любовь и нетерпимость… Дай мне вина, чтобы полить эти странные слова, и увидеть, что взрастет из них.
Он покачал головой:
— Кончилось время вина, настало время слез и скрежета зубовного.
Я притворился испуганным — что было не трудно, мне и вправду было жутко до дрожи. Я взглянул на бойницу, где висела хоругвь с изображением пса с факелом в зубах. Хоругвь эта не полностью закрывала бойницу — сбоку виднелось синее небо. Было так тихо, что я услышал плеск реки, омывающей подножие башни.
Я сказал Доминиканцу:
— Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Я раскаиваюсь.
Доминиканец вдруг сделал шаг в сторону, явно намереваясь уйти и оставить меня одного. До той минуты я думал, что он просто жаждет сломить мою волю, дабы увидеть мое падение. Но я уже был сломлен и не был для него достойным противником. Оттого и предоставлял он другим удовольствие исторгать стоны из уст моих. Он сказал:
— «Меа culpa. Моя вина. Раскаиваюсь»… Знаешь, как ловят пиявок? Принуждают пленника влезть по шею в болото, полное пиявок. Те прилипают к нему и сосут из него кровь. А когда он вылезает, пиявки отдирают с его тела, чтобы продать их. И снова загоняют в болото. И так — покуда не умрет он от истощения, от потери крови. Ты и есть пленник зла, рыцарь Анри. Ты барахтаешься в болоте пороков своих, и к тебе прилипают, как пиявки, все семь смертных грехов, что сосут душу твою. Затем ты выбираешься на берег, бросаешься в ноги служителям Святой церкви и вопиешь: «Меа culpa! Раскаиваюсь!» И Церковь дает тебе отпущение, очищает от всех прегрешений. Но ты, с ослабевшей душою своей, снова лезешь в то же болото. А затем снова раскаиваешься. Доколе?
Я упал на колени, он встал надо мной.
Доминиканец назвал меня человеком, собирающим дьявольские пороки. Старец — человеком, собирающим зерна Божьего злата. Наверное, я был и тем, и другим. И Анри, и Бояном. Но и тому, и другому нужна была Священная книга.
Доминиканец протянул руку и взял Книгу. Не следовало ему прикасаться к ней.
Я молниеносно расправил, как крылья, руки и ребром ладоней ударил своих стражей — тупых и безмозглых тварей, полагавших, что держат меня. Они рухнули, как подрубленные деревья. Я перепрыгнул через стол и схватил Доминиканца за горло. Зрачки его расширились, в глазах был не страх, не ненависть, а удивление. Я нанес ему один лишь удар — в переносицу. Отчего я не убил его?
Я застыл на месте — три человека лежали у моих ног. Свиток Тайной книги покатился к очагу. Отблески огня окрашивали пергамент в алый цвет. Отчего он не загорелся?
Не сразу нагнулся я за Книгой. Сначала старался успокоить дыхание. Почувствовал, как удары сердца становятся ровнее и глуше. Тогда взял Книгу, спрятал ее в железное гнездо и тщательно заткнул отверстие в рогатине. Той же рогатиной выломал я решетку окна над рекой. Что для Священной книги какая-то ржавая решетка?!
И прыгнул в реку.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
1
Третьей ушла Лада.
Я помню и многажды видел во сне — высокую гору, что преграждает мне путь с востока до запада, от одного края света до другого. Снизу синяя, вверху сине-белая. Была ли синева та гранитом, была ли белизна снегом? Кто мог поверить, что все это на самом деле — великое нагромождение бездушных и холодных камней? Гора эта возносилась к небу, как дым — легкая и прозрачная, стена бледных всполохов.
Такими мы увидели Альпы — я и Лада, верхом на одной, еле плетущейся лошади. Лада прижималась ко мне сзади и согревала мне спину, но грудь мою леденило дыхание все еще далекой горы.
Распрощавшись с Адальгейзой, мы вернулись на восток, назад, откуда и пришли. Мы не могли взять правее — на каждой тропинке, каждом мосту, в каждой деревне нас подстерегали. Вернувшись на прежнее место, мы отправились на север, к Альпам, к деревням еретиков вальденсов. У меня были письма, условные знаки, устные наказы. Вальденсы должны были перевести нас через эту, еще осеннюю гору.
Итак, мы приближались к горе — маленькие, ничтожные человечки, — а она медленно, очень медленно вырастала перед нами, как призрак за дымной завесой, поднимающийся из своей берлоги. Наконец призрак воплотился в скалы, низкую колючую траву и кривые деревья. Мы остановились. Нужно было обернуться и посмотреть Ладе в лицо. Не хотелось мне делать этого. Прозрачная гора обретала плоть из скал и деревьев, тогда как плоть Лады становилась все прозрачней. Я даже не увидел лица ее — только огромные глаза. Она казалась пьяной от усталости и истощения. Я сказал ей:
— Лошадь должна отдохнуть.
Лада сказала:
— Я могу идти пешком.
Я снял ее с седла, легкую, как дитя.
— Оставайся здесь и жди меня. Я найду наших братьев.
Она сказала:
— Я хочу идти с тобой.
Я сказал ей:
— Лошадь не может больше везти двоих. Пешком я идти не хочу.
Глаза Лады наполнились слезами, но гордость не позволила ей сказать мне вслед хотя бы слово.
2
Едва заметная тропинка завернула за огромную скалу, и свежесрубленное дерево преградило мне дорогу. По обе стороны ее пылали костры, двое монахов бросали в огонь мокрую солому. От костров поднимались черные клубы дыма.
За скалой предо мною открылась долина. Дым поднимался не только вдоль тропинки, множество костров окуривали всю долину черными дымами.
