Кардинал сказал:
— Эта темница предназначена для одного-единственного узника — опаснейшего из всех. Для Тайной книги богомилов.
Я молчал. Торжественность, с какой были произнесены эти слова, подсказывали мне, что он намерен сообщить нечто крайне важное. И он сказал:
— Анри де Вентадорн, ты доставишь сюда страшную эту Книгу, дабы навечно заточить ее здесь.
Стало ясно, зачем меня привели. Разумеется, я не раз слышал о Тайной книге богомилов. Но слышал также об их сокровищах, о сундуках с яхонтами и мешках с золотом, некогда перевезенных в Монсегюр после падения Болгарского царства.
И верил в эти россказни не больше, чем в чашу Грааля. Выходило, однако, что эта Книга существует, иначе могущественнейший из римских кардиналов не водил бы меня по этому преддверию ада.
Кардинал сказал:
— Когда Книга окажется здесь, в своем вечном узилище, ты получишь пять тысяч золотых венецианских дукатов.
Я в изумлении воскликнул:
— Есть книга, которая стоит пять тысяч дукатов?
Кардинал сказал:
— Столько стоишь ты, Анри. Книга же — во много раз больше. Она бесценна. Во что, полагаешь ты, обойдется новый поход на еретиков?
Я молчал. Кардинал и монах тоже. Молчание становилось невыносимым, и я спросил:
— А что в этой Книге?
Кардинал ответил:
— Корни тех ересей, что сотрясают христианский мир и Святую нашу католическую церковь.
Доминиканец добавил:
— Окаянные черви, что подтачивают корни благословенного древа Святого Креста.
Кардинал сказал:
— Святой Бернар говорит о еретиках — они безгрешны, никому не причиняют зла, не едят даром хлеб свой и учат, что каждый должен жить плодами трудов своих. Многие добрые христиане могут поучиться у них.
На это я сказал:
— Монсеньор, благородство, выказываемое вами к еретикам, превосходит даже справедливость вашу.
Кардинал ответил со вздохом:
— Не благородство это. И не справедливость. Чтобы одолеть врага, должно оценивать его по достоинству.
Он шагнул к сундуку и в связке ключей у пояса стал искать нужный ключ. Плащ его распахнулся и блеснула кольчуга. Теперь он уже походил на воина, а не на священнослужителя. И сказал:
— Лишь самые преданные сыновья церкви могут заглянуть в бездну этой могилы.
А я сказал:
— Ваше Святейшество, доверие и благоволение ваше — наивысшая для меня награда.
Он невесело усмехнулся:
— Мое благоволение в придачу к золотым флоринам.
Я возразил — не столько из желания поторговаться, сколько для того, чтобы рассеять мрачную торжественность, которая леденила не меньше, чем каменные стены темницы:
— Вы не совсем точны, Монсеньор.
Кардинал в первую минуту не понял меня, лишь почувствовал, что я пытаюсь разогнать гнетущую тучу предвечного хлада и неумолимой обреченности, которая навалилась на нас. И сказал:
— Не хочешь ли ты сказать, что тебе мало моего благоволения?
Я ответил:
— Позволю себе напомнить вам, что речь идет о пяти тысячах венецианских дукатов, а не флоринов.
Поясню, если кто-то не знает — золотые венецианские дукаты ценились дороже флорентийских флоринов.
Доминиканец презрительно хмыкнул. Кардиналу, наконец, удалось приоткрыть сундук. На дне его лежал один-единственный лист пергамента, прилепившийся к железу, не свернутый в свиток. Я потянулся за ним, но кардинал перехватил мою руку. Сам вынул этот лист и взял у меня факел. После чего сказал:
— Евангелие от Святого Иоанна…
Я невольно добавил:
— Четвертое Евангелие.
Доминиканец с внезапной, напугавшей меня горячностью воскликнул:
— Пятое Евангелие! Лже-Библия еретиков.
Кардинал, не заглядывая в пергамент, заговорил:
— Тут вопросы Святого Иоанна и ответы Христа, Господа Бога нашего, записанные самим святым. О том, как дьявол сотворил мир и восстал против Бога, как презренные церковники принудили людей поклоняться кресту, на котором был распят Сын Божий, и молиться новым идолам, называемым иконами…
Пока кардинал говорил, лицо его изменилось: потемнели и остекленели глаза, губы скривились — тонкие, жестокие. Он словно выплевывал эти невыносимо горькие для него слова. С отвращением произносил их и страшился произнесенного. Однако находил в себе силы изрекать их.
Потом опустил руку с пергаментом и закрыл глаза. Он извлекал слова, как черных рыб из мутного потока:
— В этой Книге отрицается Святое причастие и Божественная литургия…
И умолк, уже не в силах произносить дерзостные слова. Тогда вновь прозвучал голос Доминиканца:
— В ней возводят хулу на священные звания и утверждают, что священнослужитель — обыкновенный смертный.
Вновь заговорил кардинал:
— Там написано, что церкви не пристало вторгаться в мирские дела.
Доминиканец произнес:
— И что бедный люд не должен повиноваться господам своим.
Я слушал голоса их, обгонявшие друг друга в полутьме каменной гробницы, и словно участвовал в некой черной литургии в подземном храме отринутого Бога. Меня охватило дурное предчувствие и вместе с тем треклятое искушение найти эту книгу и прочесть. А когда оба голоса смолкли, я лишь сказал:
— Эта книга поистине дороже целого мешка золота.
Кардинал, казалось, очнулся. Он произнес:
— Эта книга — головня, воспламенившая десятки ересей по всему свету. Соглядатаи — мои глаза и уши — донесли мне, что окаянный огонь ее будет перенесен и в западные земли, дабы превратилась эта головня из адского костра, эта проклятая лже-Библия, в хоругвь альбигойцев и повела их на битву против моего воинства.
Я уверенно произнес:
— Эта книга не достигнет Прованса. Где она сейчас?
Кардинал ответил:
— В Болгарии.
Доминиканец сказал:
— Альбигойцы пошлют трубадура Пэйра де Муасака, чтобы переправил им эту книгу или же привел к ним болгарских посланцев. Ты последуешь за ним.
Я сказал:
— Сегодня же отправляюсь.
Кардинал добавил:
— Отпускаю тебе заранее все грехи, какие можешь ты совершить в дни, когда будешь охотиться за этой книгой.
Я понял: меня посылают за книгой так, как посылают на убийство — или убийства.
И еще сказал кардинал:
— Поскольку окажешься ты меж еретиками, знай, даже дыхание их может угрожать спасению бессмертной души твоей. Посему запомни всего лишь одно слово, оно — ключ к спасению. Нетерпимость.
