Доминиканец сказал мне:
— Хочешь — отправляйся в Рим вместе со мной. Не хочешь — иди со своими спутниками.
Я ответил:
— Остаюсь подле Книги.
Он равнодушно пожал плечами. Только тогда я поднялся и сказал норманну:
— Ты позоришь всех моряков.
А он взял у Доминиканца кошель с золотом и сказал мне:
— Я должен думать о бессмертии своей души.
Богомилы приободрились, услышав, что мы будем сопровождать Книгу. Я поднял с просмоленных досок палубы железную свою рогатину. Она согрелась на солнце, и я ощущал ее в своей руке, как упругое тело разогнувшейся змеи. Не знаю, впрочем, делаются ли теплыми змеи, когда лежат на солнце.
5
Мы вернулись в лагерь барона Д’Отервиля. Я понял, что куманы и болгары составляют два разных отряда — одни пригнали сюда рабов-богомилов, других привел с собой Доминиканец. Я опасался, что кто-нибудь из них узнает маску барона, но невольничий лагерь находился в некотором отдалении. Оба отряда не смешивались между собой — воины монаха презирали работорговцев.
С возвышения, где стоял шатер Доминиканца, были видны сотни жалких человеческих существ, лежавших на голой земле, связанных целыми рядами, и у каждого на шее деревянное ярмо, будто их собирались запрягать.
Мои богомилы были бледны и встревожены. Поняли, вероятно, что я уже прежде был знаком с монахом. Но еще верили мне — да и что им оставалось делать?
Неожиданно Ясен отвязал от седла одного из куманов мех с водой и направился к рабам. Куманы попытались его остановить, но Доминиканец взмахом руки велел не трогать его. Сказал:
— Это певец.
Я чувствовал, что Ясен нравится ему своим открытым, чистым лицом и лучистым взором. И сказал Доминиканцу:
— Отпустим этих людей.
Он удивленно вскинул брови:
— Они еретики. Разве отпустил бы ты больных из чумного села?
Я сказал на это:
— Святая церковь не торгует людьми.
Он возразил:
— Это не люди. И за них уплачено. Платил твой знакомец, барон Д’Отервиль.
Вот так. И не пристало мне идти против воли моего спутника — лже-барона. Но я ощутил греховную радость оттого, что убил настоящего.
Доминиканец спросил меня:
— Ты прикасался к этой Книге?
И впился в меня испытующим взглядом. Я ответил:
— Нет.
Он сказал:
— Если б коснулся, пришлось бы наложить на тебя епитимью — семь дней на хлебе и воде.
А сам крепко сжимал подмышкой ларец. И продолжал:
— Тридцать лет ищу я эту Книгу. Хочу прочесть ее. Понять, что за семя посеяно на ниве еретиков…
Я спросил его:
— Неужто так и не понял за тридцать лет?
Он сказал:
— Нет. Но я понял другое: церковь означает порядок, а ереси — беспорядок. Мир растерян и жаждет порядка. Люди молят о нем. Хотят иметь одного папу, одну церковь и единый порядок.
Я осмелился возразить ему:
— Возможно, существует и другой порядок.
Он тоже возразил мне:
— Два порядка — это уже беспорядок. Мир должен стать муравейником, где есть муравьи — работники, муравьи — воины и одна царица — Святая наша церковь.
Боже, Старец тоже говорил о муравейнике. Я сказал Доминиканцу:
— А еретики — это кузнечики…
Он смотрел на меня, словно решая, проглотить ли насмешку или заморозить улыбку на моих устах.
6
Ясен первым увидел пиратов. Окрестные холмы в сотне шагов от нас вдруг ощетинились сверкающими клинками. Отряд из сотни пиратов незаметно подошел к лагерю. Прибыл покупатель невольников.
Все пираты были в чалмах, явно мусульмане. Какой расы, какой народности — этого они и сами, должно быть, не помнили.
По песчаной дюне спустился к нам высокий жилистый человек с умным, суровым лицом. На лбу — точно третий глаз — сверкал красный драгоценный камень. Он подошел к барону Д’Отервилю — они явно встречались прежде, должно быть, договаривались о купле-продаже рабов. Пират сдержанно приветствовал барона, затем указал рукой в нашу сторону:
— Кто эти люди?
Влад-барон молчал, как истукан. Я сказал ему:
— Владе, твой приятель прибыл за обещанными ему рабами.
Пират понял сказанное и подтвердил:
— Да, сегодня третий день новой луны.
Опять услышал я то диковинное смешение говоров, каким пользуются по всему побережью Среднего моря — в нем звучат греческие, испанские, провансальские, латинские и славянские слова.
Влад по-прежнему молчал. Пират почуял что-то неладное, коснулся рукояти своего меча и произнес:
— Крестоносец, твои враги — это и мои враги.
И резким движением левой руки сорвал с лица Влада кожаную маску. Пират знал настоящего барона в лицо. Дюжина его подручных тотчас вскинули луки и нацелили на нас стрелы. Куманы Доминиканца стояли недвижно, уронив руки вдоль тела — умирать никому не хотелось.
Не было произнесено ни единого слова. Но человек с лицом Влада не мог быть бароном Д’Отервилем. Доминиканец не смотрел ни на Влада, ни на пирата. Он смотрел на меня. Глаза его сперва расширились от страшной догадки и тут же сощурились от презрения. Он проговорил:
— Ты… барон Анри де Вентадорн… и богомилы?..
Мы стояли перед пиратом — то ли сарацином, то ли арабом, кто знает? Руки у всех нас были связаны.
Первой, на ком остановился взгляд пирата, была Лада. Он снял с нее шлем. Короткие русые ее волосы разлетелись вокруг похудевшего лица, заблестев, как солнечные лучи. Пират вздохнул. У меня сжалось сердце, и я поспешил сказать:
— Эта женщина — моя рабыня.
Пират даже не взглянул в мою сторону, он впился глазами в Ладу. А мне сказал:
— Она не твоя рабыня, ибо ты сам раб. А стоит она подороже тебя, хоть ты и рыцарь.
После чего шагнул к Владу, чтобы открыть ему рот — хотел посмотреть на зубы. Я испугался, что Влад откусит ему пальцы. Забыл я о том, что он богомил.
Подошел черед Ясена. Тот держал в связанных своих руках лютню Пэйра. Пират спросил:
— Кто таков?
Тут неожиданно вмешался Доминиканец:
— Он богомил.
Тщетно надеялся я обмануть его нашим маскарадом.
Пират сказал:
— Он певец. Говори, в кого веруешь — в Аллаха или в Христа? Коли в Аллаха, приди и сядь у правого моего колена, а коли в Христа — руки твои останутся связанными.
