Голуби садились ему на плечи, ласкали клювами седую голову, что-то ворковали на ухо.
Я сказал:
— В Ассизи видел я, как разговаривал с птицами монах по имени Франциск, а Антоний Падуанский говорил даже с рыбами.
Слепец сказал с улыбкой:
— Я тоже слышал Франческо Ассизского (так и сказал — Франческо, а не Франциск). Ты, в сущности, спросил меня: «Что отличает вас?» Франческо полагает, что весь мир сотворен Богом пресветлым и совершенным, отчего и просит папу благословить веру его. Будь это воистину так, мог ли бы Сатана встать пред Христом, как мы стоим пред миром, что распростерт у наших ног, и сказать Спасителю: «Тебе даю его». Дать можно лишь то, чем владеешь.
Я прошептал:
— Мир так прекрасен…
Старик широко улыбнулся. Пергаментная кожа его сморщилась так, что я даже испугался, как бы не порвалась.
Он проговорил:
— Бояне, Бояне…
Я даже вздрогнул — забыл, за кого он принимает меня. И, не дав ему договорить, спросил:
— Знаешь ли ты, кто такой Боян из Земена? Покойный Старец сказал мне, что знает.
Он отрицательно покачал головой.
— Покойный Старец — душа его ныне на солнце, в ожидании, когда Господь призовет его — сказал тебе, что знает, как погиб Боян из Земена. Голуби принесли весть о том, что брат наш назвал это имя перед тем, как прыгнуть в огонь. Наши братья видели и слышали это. Но ни я, ни Старец не узнали, кем был тот брат наш.
Я сказал ему:
— Я был там. И видел его — в первый и последний раз.
Он произнес со вздохом:
— Ты видел его смерть и взял его имя. Иногда Совершенные, после обряда утешения, берут себе новое имя и носят его до смертного своего часа. Я не спрашиваю тебя, кем был ты. Но знай — ты взвалил на себя тяжкую ношу.
Да, ноша была тяжелой, мне ли было не знать того. Я мечтал поскорей сбросить ее, опоясать себя мечом и вновь стать Анри де Вентадорном. У меня защемило сердце, не место мне было здесь, рядом с этим святым старцем. Я обманывал его, но не гордился тем, что обманываю.
И попросил его:
— Назови мне свое имя, чтобы мог я поминать его.
Он ответил:
— Боян из Земена.
Все поплыло у меня перед глазами, почудилось, что я падаю в бездну. Что хотел он этим сказать? Я раскрыл было рот, но взглянул на его лицо и не произнес ни слова. Он уже был далеко.
Слепец медленно развел руки в стороны и стоял так, будто распятый на невидимом кресте. Голуби опустились на руки его, на голову — туча голубей, взмахивавших крыльями, чтобы удержаться рядом друг с дружкой. Они словно хотели поднять его на крыльях своих — чтобы унести с собой в небо.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
1
Так Священная книга отправилась в долгий свой путь.
Когда я начал писать, было у меня впереди пятнадцать дней. Они казались мне вечностью. Ныне, оглядываясь назад, к началу, дивлюсь я тому, где был мой разум, зачем рассказывал я о Бернаре де Вентадорне. Он будет жить и без моего упоминания. А вот о Ясене, Владе и Ладе никто, кроме меня, не расскажет.
Подобно зажженному факелу прошествовала Книга через земли болгар, греков, сербов, итальянцев, провансальцев. В круг света, что отбрасывал тот факел, вступили десятки мужчин и женщин, кого история запомнит и сохранит, но в том же круге сгорели десятки других человеческих существ, кого не сумею я помянуть, ибо не достанет мне времени.
Порой думается мне — прости меня, Господи — что Книга была не горящим факелом, а безжалостным орлом, летавшим оттого, что богомилы питали его живой своей плотью и неукротимым духом своим.
Руки многих людей тянулись к Тайной книге, и всем им казалось, что сумеют они завладеть ею, пленить и уничтожить. И не видели мы, что она собирает нас и ведет, а порой останавливается и смотрит, чью бы душу заполучить, чтобы иссушить ее.
Спустя много лет я опять переносил священные книги, жития трех богомилов — Василия, сожженного в Константинополе на костре императором Алексеем Комниным, Петра Кападокийского из Болгарии и Мандалея Радобольского — оба были преданы анафеме в синодике царя Борила, а затем сожжены.
За мной отрядили погоню, едва я переправился через разлившуюся Рону. А когда разложил на земле промокшие пергаменты, то увидел, что вода смыла письмена. Пергаменты были чисты. Тогда и зародилась у меня мысль, что я мог бы записать на них жития Ясена, Влада и Лады. Зачем не сделал я этого тогда?
Ныне, подгоняемый неумолимым бегом времени, должен я собрать давние воспоминания об этих богомилах, отдавших жизнь за Священную книгу.
2
Первым погиб Ясен. Но не стану забегать вперед… На другой день мы двинулись в путь, четверо странников — певцы и плясуны. Ясен нес лютню Пэйра. Лада была в мужском платье. Влад тащил четыре торбы — две на груди, две на спине. Я нес тяжелую рогатину без острия, — она была уже не копьем, а железным посохом, — и кожаную торбу, где лежал ларец. Любой встречный решил бы, что Ясен играет и поет, Лада прыгает через горящие обручи, а Влад голыми руками гнет подковы. А я? Должно быть, плету небылицы. Либо исторгаю из себя огонь…
Я шел последним, мало уделяя внимания своим спутникам, почти не говоря с ними. Не хотел набираться воспоминаний, твердо решив идти с ними вместе не больше трех дней, пока не отойдем подальше от богомильского селения. А на третью ночь покинуть их, оставив им ларец. Им понадобилось бы три дня, чтобы вернуться в свою общину. А что если они продолжат путь и без меня? Думая, что несут с собой заветную Книгу? Как поступят они? Кто знает? Господь помогает редко, но все же помогает тем, кто прост душой.
К исходу каждого дня мы провожали солнце, глядя на закат. Шли мы на запад, ночевали в богомильских деревнях. Нас встречали, знали о нас, благоговели перед нами, как пред ангелами небесными. На третий день оказались мы у белокаменной крепости, похожей на бледный полумесяц, зацепившийся за вершину холма. Солнце уже садилось, но до ночи было еще далеко. Дорога справа от нас пошла вдоль ограды постоялого двора — издалека был виден деревянный щит с названием его. Я оступился, вскрикнул. Конечно же, ничего страшного с моей ногой не произошло, просто нужен был повод остановиться здесь. Двор был заставлен телегами и волами, в кузне горел огонь, стучали молоты. Я попросил впустить нас на сеновал — в глубине двора, подальше от искр горна.
Помню тот сеновал — просторный и светлый, пологие лучи солнца, что пронизывали его светящуюся пыль. Усыпанный мякиной пол сверкал, как золотой. Густое сияние заката уже обагрило неструганные балки, и казалось, что по ним стекает прозрачный мед. Отливали зеленым копны сена, желтели корзины с половой. Пахло травой и пылью.
Мы сели на землю, привалились спиной к корзинам. Влад и Ясен озабоченно поглядывали на мою якобы вывихнутую ногу. Лада сидела, закрыв глаза. Той ночью я собирался покинуть их.
