Видели ли что-нибудь белые глаза его? Я лежал пред ним будто голый — он все знал обо мне, и я нащупал рукой свиток Священной книги возле своей головы. Слепец сказал:
— Идем.
Я привязал ремнями к ногам деревянные колодки и последовал за ним. Мы отошли совсем недалеко, когда он отдернул завесу, и мы оказались в помещении, выдолбленном в известняке. Старик зажег одну за другой семь свечей и поднял семисвечник над головой. Вокруг было множество рукописей, они лежали на полках вдоль стен, валялись на каменном столе, заполняли раскрытые сундуки. Я спросил старика:
— Ты зрячий?
Он ответил:
— Я лишь отличаю свет от тьмы, но знаю, что сейчас видишь ты.
Я сказал:
— В подземелье замка Святого Ангела я видел богомильские книги. Под замком.
Он на это сказал:
— Здесь книги — не узники, а странники. Они останавливаются здесь перед тем, как продолжить путь. Но лучше бы им быть узниками — ведь тогда настал бы для них однажды день освобождения, а не гибели на костре. Я видел, как сжигает книги Доминик, коего скоро причислят к лику святых.
Много лет спустя я тоже увидел Доминика — он изображен на стене храма — огромной фреске, освещенный пламенем груды горящих книг.
Старик сказал:
— Взгляни туда.
У стены стояло короткое железное копье с острием из обсидиана — черного вулканического стекла. Железная перекладина отделяла острие от рукояти, отчего копье напоминало факел с острым язычком пламени, дрожащим вместе с отражением зажженных свечей. Я вздрогнул — снова подумал о Доминиканце.
Слепец сказал:
— Возьми рогатину.
Я знал эти копья, с ними ходят на медведя. Острие вонзают в грудь поднявшегося на задние лапы зверя, поперечина не дает копью войти глубже, отчего медведь стоит, пронзенный копьем — другой конец охотник упирает в землю. И пока зверь размахивает лапами в пяди от лица охотника, тот ему разрубает топором голову. Самому мне видеть такую охоту не случалось.
Я взял рогатину в руки. Она была толщиной с мою кисть, железо блестело, на нем не было ни пятнышка ржавчины.
Слепец сказал:
— В этой рогатине один из наших братьев, армянин, принес со своих гор свиток с их Тайной книгой. Рогатина — полая.
Я сумел вытащить обсидиановое острие. Как оно было сработано? Вероятно, огнем и каплями льда. Обсидиан тверд и — в отличие от камня — не поддается ваянию. Острие было воткнуто в деревянную пробку. Я извлек и ее. И тогда открылась черная полость рогатины, напоминавшая змеиную нору.
Старик сказал:
— Спрячь в нее Тайную книгу. Затем выбери схожий с нею свиток из тех, что имеют те же печати. Это списки Видения пророка Исайи. Выбери также ларец для такого свитка. Будешь нести его, будто в нем наша Тайная книга.
И добавил:
— В давние времена некий монах донес личинку гусеницы-шелкопряда из Китая до наших земель. Ныне весь мир опутан паутиной шелка. Ты понесешь семя слова Иоаннова, и оно воспламенит сердца царств и народов волшебной силой нашей правды.
И пока я исполнял его повеления, он продолжал говорить:
— Даже если захватят они этот ларец, не поймут, что в нем не то, чего они ищут. Видения Исайи и Откровения Иоанна написаны глаголицей, а ее умеют прочесть немногие.
И еще он сказал:
— Знаю, гложет тебя соблазн заглянуть в Книгу. Но, даже сделав это, не разгадаешь ни единого слова. Войди в Монсегюр в день весеннего равноденствия, когда солнце протянет свой луч сквозь арку Священной залы и поцелует свое изображение — Шестилистную розу. В этот знаменательный день сходятся в Монсегюре все Совершенные из всех альбигойских земель. Не стану называть имена этих братьев наших, ибо их нет уже меж нами. Но должны быть живы последователи их, и те прочтут тебе Книгу.
Я легко просунул свиток в железную полость — Священная книга состояла всего из десяти листов. Заткнул рогатину деревянной пробкой, а обсидиановое острие отложил в сторону. Не хотел, чтобы сопровождал меня воинственный дух Доминика.
Я спросил старика:
— Должен ли кто-нибудь еще знать, где спрятана Священная книга?
Он ответил:
— Нет. Благоговение перед нею может выдать их. Пусть стерегут ларец. А сейчас пойдем встречать солнце.
Я последовал за ним с рогатиной в руке, опираясь на нее, как на посох. Впервые нес я ее и долго еще носил потом. Она была тяжелой и, наверно, иной руке было бы трудно обхватить ее, но у меня пальцы длинные.
Я думал: все устраивается как нельзя лучше. Это даже пугало. Теперь можно было спокойно отправиться в путь с Тайной книгой, а ларец предоставить заботам трех богомилов. Иначе — если поймут они, что я убегаю, как вор, то стану бешеным псом, за которым гонятся и паписты, и еретики.
Мы взошли на каменную площадку у края пропасти и стали ждать рассвета. И он наступил. Надо ли описывать его? Тысячи раз видел я, как встает солнце. И каждый раз казался мне первым. Оно залило светом весь мир, рассеяло тьму. Осветило даже дно пропасти. Подле нас летали, перекликаясь, птицы, они первыми встретили свет солнца в небесной выси и вспыхнули, как искры.
Мне хотелось говорить, я вдруг понял, что в последние годы почти не раскрывал рта. Друзей у меня не было, а о чем говорить с недругами? И превратился я в хмурого молчальника. Пэйр первым заставил меня заговорить. Как славно было бы вместе с ним встречать сейчас солнце!
Заговорил старик, причем на языке Прованса. Он сказал мне:
— Потолкуем на этом сладкозвучном наречии.
И добавил:
— Видел ты долину твоей реки Тарн? Она напоминает наш Этер.
Долины этих рек и впрямь схожи. Те же пологие, поросшие орешником берега, и так же окружают их высокие скалы.
Старик говорил:
— Когда отправились мы на Собор в Сан Фелис де Караман, то после долгого-предолгого пути увидел я долину Тарна. И почудилось мне, что я в родных краях.
Я даже вздрогнул — доводилось мне слышать о том еретическом Соборе, где богомильский первосвященник Никита возвел альбигойцев в сан епископов. Но событие это всегда казалось мне едва ли не библейским, ставшим легендой. Тогда как отделяло его от нас всего пятьдесят лет.
Старик продолжал:
— Пять лет провел я в крепости Монсегюр и каждый Божий день с песнями встречали мы солнце у окна, нарочно распахнутого для лучей его. Я выучился твоему языку. А когда возвратился в наши земли, то сорок лет прожил при свече, перекладывая на ваш язык наши книги. Пока не ослеп.
Он смолкнул. При мысли, что он не видит утра, я с поразительной ясностью осознал торжество света, ощутил великое счастье быть зрячим. А старик сказал:
— И начал я говорить с птицами.
