Слова его причинили мне боль. Но я был далек — как звезды до земли — от мысли выхватить меч и обрушить его на голову этого юнца. Я лишь сказал:
— Пэйр, если бы род человеческий хоть на йоту изменился с того дня, как Спаситель умер на кресте… Если б стал он хоть сколько-нибудь лучше… Если бы… если бы… Всегда есть одна сторона и другая… Чья лучше? И по ту и по другую сторону есть хорошие люди и плохие. Хороших мало. Очень мало. Во что мне верить?
Пэйр мгновенно ответил:
— Верить — означает сделать выбор. Быть свободным. А ты раб своих страстей. Тот, кто продает себя, может стоять лишь по одну сторону — с продажными.
Я поскакал вперед. Затем повернул коня и возвратился. Пэйр ждал меня. Он был бледен и полон решимости. Я сказал ему:
— Дай мне свою лютню.
Мне казалось, что невозможно побледнеть еще больше. Но он просто побелел. Побелели и губы его, и глаза.
Я продолжал:
— Я должен явиться на встречу с твоей лютней в руках.
Он оторвал ее от своей груди, как мать отрывает от себя дитя, когда к нему тянутся руки палачей. Я понял, что он сдается.
Наши лошади стояли так близко, что мы с Пэйром соприкасались коленями. Вдали, из-за поворота, показался Меркит. Я повернул своего коня, перехватил у Пэйра его поводья, и мы поехали стремя в стремя. Я сказал ему:
— Ты ведь знаешь, что я должен убить тебя.
Он не отозвался. Я продолжал:
— Сделай так, чтобы я поверил тебе, и я поверю. Поклянись самым для тебя святым, что не попытаешься предупредить богомилов с помощью твоих голубей. И нынче вечером, когда мы остановимся на ночлег, сядешь в седло и вернешься в Константинополь.
Ответом мне было молчание. Я сказал:
— Поклянись, что если предашь меня, десница твоя отсохнет, и ты никогда более не коснешься струн, а язык твой прилипнет к нёбу, и ты онемеешь.
Он произнес с невыносимой болью и отчаянной мольбой:
— Прошу тебя — не богохульствуй!
Я ненавидел себя. Зачем пытался я с мрачной насмешкой отыскать какое-то сходство между плененными евреями при реках Вавилонских и этим певцом? Те тоже были певцами. Я знал, что, вопреки всем своим клятвам, они, в конце концов, запели вновь. Взглянул на Пэйра. Мне стало жаль его и жаль себя. И я сказал ему:
— Битва альбигойцев проиграна. Поверь мне. Вы можете бороться с папой, но французский король вас одолеет. Он жаждет получить Прованс и получит его. Да, если ты привезешь Книгу, ты дашь надежду обреченным. Но за нее и за тебя отдадут свои жизни еще десятки тысяч отважных людей.
Он, потупившись, произнес:
— Зачем им жить предателями…
Я возразил:
— Они не предатели. И ты не предатель. Отступить перед жестокой правдой — не предательство, а мудрость.
Он молчал. Не собирался ли с силами, чтоб умереть? Казалось мне, что я сломил его. У меня заныли зубы — так крепко я их сжимал. Я ведь тоже собирался с силами. Пэйр глухо проговорил:
— Клянусь пеплом отца моего, смешавшимся с пеплом диакона Жерара де Ля Мота и еще пятнадцати альбигойцев, сгоревших на костре под стенами Лаверора… Я не предам тебя богомилам. Я хочу жить.
Послышался топот копыт — он звучал как бьющееся в тревоге сердце. Приближался Меркит.
6
К вечеру мы достигли деревни и высившейся рядом с нею крепости. Нас приняли в этой крепости, мне отвели каморку, и я тотчас лег, раздавленный усталостью и теснотой каменных стен. Посреди ночи поднялся шум, зазвенело оружие, узкое окошко осветилось огнем факелов. Я выскочил за дверь — она выходила прямо во внутренний двор крепости. Меркит встретил меня словами:
— Пэйр бежал. Утром вышлю за ним погоню.
Я снова лег спать. В предрассветные минуты самой плотной тьмы я внезапно пробудился. Келья тонула во мраке, но я почувствовал, что рядом со мною кто-то стоит, затаив дыхание. Нащупал под подушкой рукоять своего меча. Из мрака долетел тихий голос Пэйра:
— Анри, это я.
Он стоял на коленях подле моего ложа. Я сел, и ступни тотчас замерзли на каменных плитах пола.
Он прошептал:
— Я вернулся…
Будто я сам не понял того.
Он добавил:
— Мне надо поговорить с тобой.
Я сказал:
— Меркит понял, что ты бежал.
Он спросил:
— Сколько дукатов дает тебе папа за Священную книгу?
Я ответил:
— Пять тысяч.
Отчего не сказал я «Ты ведь знаешь»? Наверно, еще не совсем проснулся.
Он сказал:
— Мы дадим тебе пятнадцать.
Я глубоко вздохнул. Он, наверное, подумал, что я колеблюсь, и потому продолжал:
— Напутствуя меня перед отъездом, епископ Бертран из монастыря Святого Мартина сказал, что если Книга попадет в руки папистов, я могу заплатить за нее пятнадцать тысяч дукатов. Послушай меня! Я мог бы пообещать и пятьдесят тысяч и сто. Но пятнадцать — та цена, какую мы можем заплатить тебе.
Я снова вздохнул.
— Пэйр, Пэйр… Пятнадцать тысяч дукатов… Ты сам как-то сказал: за самого Христа дали тридцать сребреников. Времена меняются, меняется и цена.
Он настаивал:
— Поверь мне, у нас есть деньги.
На это я сказал:
— У истово верующего мало разума, или же нет его вовсе. Фанатик бывает не слишком умен.
Он помолчал, потом спросил:
— Не понимаю. Сколько ты хочешь?
Я ответил:
— Да, ты не понял. Я не продаюсь. Пять тысяч дукатов стоят мои труды. Не я.
Он молчал. Мне почудилась в темноте чья-то тень. Пэйр по-прежнему стоял предо мной на коленях, как блудный сын в ожидании отцовского благословения. И тихо, но настойчиво, почти торжественно изрек:
— Книгу следует доставить в укрепленный замок Брансел… Если же замок пал, то к разрушенной церкви Святого Назария в Безье… Каждое воскресенье по утрам там будет ожидать слепой нищий с малым ребенком. В рваном плаще крестоносца. Крест будет надорван и пришит черной ниткой.
Вслед затем Пэйр неслышно приоткрыл дверь кельи и растаял во тьме.
7
Я снова уснул, будто и не просыпался вовсе. Возможно, Пэйр только приснился мне. Я ведь даже не видел его, только слышал голос. Однако не суждено мне было наспаться вдосталь. Утром, открыв глаза, я увидел Меркита. Он склонился надо мной, протянул мне лист пергамента и сказал:
— Это признание трубадура Пэйра.
Я встал, подошел к тому углу кельи, где в деревянной бадейке светилась на утреннем солнце серебряная вода. Рядом с бадейкой стояла, прислоненная к стене, лютня Пэйра. Я плеснул себе в лицо холодной воды, вылил ее на голову.
