Однако почувствовал я, что Пэйр насторожился. И он ни разу при Мерките не запел.
4
Колесо судьбы вдруг бешено завертелось — так неспешная и незлобивая река внезапно с бешенством перекатывает через стремнины, пенится в теснинах и низвергается водопадами.
Мы остановились в большом селении у перевала через Хемус — болгары называют эти горы Стара-Планиной. Меркит и я расположились на постоялом дворе, Пэйр — в одном из домов на краю селения. Я заметил в глубине двора, за пчельником, голубятню. Над ульями вились пчелы, над голубятней — голуби.
Проснулся я ранним утром, еще не встало солнце и роса еще не сверкала, а лежала тяжелыми каплями на листьях и траве, точно расплавленное олово. Выйдя из дому, я зашагал по поляне. От росы сапоги мои вмиг потемнели.
Подошел я к голубятне со стороны леса. Голуби только просыпались, пчелы еще спали.
Откуда-то, с серого неба, прилетел усталый голубь — он с трудом взмахивал крыльями, сел на деревянную решетку перед клетками и радостно заворковал. Я подошел ближе, потянулся к нему и поднял с решетки. Он прильнул к моей груди, было слышно, как колотится его сердечко. К лапке его был привязан тщательно свернутый пергамент.
Когда я погладил голубя, он клюнул мой палец. Голоден был.
Я прочитал пергамент. Написано было на провансальском. Пэйру надлежало через неделю, в воскресенье, быть к заходу солнца там, куда падает тень Бодуэновой башни. И держать в руке лютню. К нему приблизится человек с медной братиной, накрытой платком с вышитыми голубями. Если погода окажется пасмурной, не будет солнца, человек с братиной и платком станет ожидать его перед домом госпожи Керацы, что торгует любовными утехами. Имя этой блудницы высечено на каменной плите над дверью дома.
Я стоял, держа на ладони голубя, и он все клевал и клевал мой палец, а я никак не мог решить, следует ли вновь привязать пергамент к его лапке. Поискал глазами тоненькую ниточку кошачьей кишки и увидел, что она упала и исчезла в мокрой траве. Тогда я отпустил голубя, а пергамент спрятал у себя за поясом.
5
Когда наш маленький караван двинулся к горе, мы с Пэйром поскакали вперед, оставив остальных всадников за очередным поворотом.
Я сказал ему:
— Я не тот, кем назвался тебе.
Он придержал свою лошадь и повернул ко мне голову. Я продолжал:
— Меркит не должен заметить, что мы говорим о чем-то важном.
И добавил:
— Я Анри де Вентадорн. Послан папой завладеть вашей Священной книгой.
Пэйр побелел и ссутулился, словно ему стало плохо. И еле слышно произнес:
— Ты знаешь о Книге…
Я сказал:
— Я знаю все.
И вынул из-за пазухи свиток с папской печатью. Вынул и свернутый лист пергамента.
— Это послание папы Иннокентия III царю Борилу. А это пергамент, что принес ваш голубь. Игра проиграна, Пэйр.
Он долго молчал, дышал медленно, глубоко — пытался взять себя в руки. Он был певцом, но с сердцем воина. И, наконец, сказал:
— Игра?.. Это не игра.
И снова погрузился в тяжелое молчание. Молчал и я. Он заговорил первым:
— Известно ли тебе, что значит для нас Священная книга?
Я ответил:
— Известно. Папа дает мне за нее пять тысяч золотых венецианских дукатов.
Он нашел в себе силы засмеяться, но смех этот был похож на рыдание.
— Пять тысяч дукатов… За Слово апостола Иоанна. Но коль скоро Спаситель был продан за тридцать сребреников…
Я сказал на это:
— Пэйр, ты умный человек. Ты изучал труды греческих мыслителей. Читал арабские рукописи. Ваше Пятое Евангелие написано попом по имени Богомил — а, может, это вы назвали его милым Богу. Два с половиной столетия назад, во времена болгарского царя Петра, Симеонова сына.
Он сказал мне:
— А ты не читал Четвертого Евангелия. Там, в конце, Спаситель говорит апостолу Петру, когда тот вопрошает о судьбе апостола Иоанна: «Господи, а что станется с ним?» И Спаситель ответствует: «Если я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе до того?» Еще в ту пору распространилось среди всех братьев это слово, что не умрет тот ученик, покуда не возвратится Иисус. Анри, — впервые назвал он меня по имени, — Иисус еще не возвратился. И апостол Иоанн еще жив.
Что мог я сказать ему? Человеку, верящему, что апостол Иоанн живет тысячу двести лет? Вера оттого и вера, что не подвластна разуму. Помолчав, Пэйр сказал:
— Ты мне отвратителен.
Быть может, он сказал это так, не думая о последствиях, как дитя, каким он, в сущности, и оставался. А, возможно, хотел обидеть меня, ранить, даже вызвать на бой. Он, трубадур с лютней, против меня — воина, чей меч пронзил, самое малое, десяток сердец. Я ничего не ответил ему, а он повторил:
— Ты мне отвратителен.
И добавил:
— Ты и все римские лжехристиане.
Я сказал:
— Для Рима лжехристиане вы, еретики.
Он сказал:
— Анри, Анри, неужто слеп ты? Христос проповедывал бедность, паписты погрязли в золоте. Христос велел прощать и не убивать, а римская церковь преследует, истязает, убивает во имя Христово.
Тогда я сказал:
— Я думаю так же, как ты.
Он повернул ко мне белое, как мел, вмиг постаревшее лицо — рот провалился, глаза погасли. И посмотрел на меня с недоверием — но, словно бы, и с надеждой. Я повторил:
— Да, я думаю так же, как ты.
Он спросил:
— Тогда… зачем ты служишь папе?
Я ответил якобы небрежно, но сам расслышал звучавшую в голосе горечь:
— Ты сам сказал — паписты погрязли в золоте. Папа хорошо платит.
Пэйр презрительно обронил:
— Ты — наемник…
Я громко вздохнул: подобные разговоры не забавляли меня и, помимо прочего, были пустой тратой времени. И потому сказал:
— А мне отвратительна уверенность фанатиков в незыблемой своей правоте.
Пэйр сказал на это:
— Тридцать тысяч убитых в Безье. Двадцать тысяч в Земене. Тысячи костров в Провансе, Иль-де-Франсе, Германии, Ломбардии, Болгарии. Истерзанные, сожженные, заживо погребенные люди. Нас ли называть фанатиками? И ты — на их стороне…
Я возразил:
— Я ни на чьей стороне.
Глухим, надтреснутым голосом больного и мудрого старца он произнес:
— Это невозможно. Ты не пожелал сделать свой выбор, но другие сделали его за тебя. Всегда, всегда — каждый стоит по ту или иную сторону. А те, кто мнят себя стоящими посередине, мне всего более отвратительны.
