Из двадцати глоток разом вырвался страшный вопль — кричали плененные еретики. Кричала далекая, хотя и не слишком уж далекая крепость. Кричала высоко в небе и стая диких гусей — голосами отчаявшихся, проклятых душ.
Один из железноголовых рыцарей подошел к монаху и произнес гулко звучавшим из-под шлема голосом:
— А остальных?
Монах повернулся к нему спиной, посмотрел мне в глаза и сказал:
— В огонь!
Загробный голос железноголового произнес:
— В стае волков может оказаться и заблудшая овца. Среди еретиков могут быть и добрые католики.
Монах сказал:
— Уничтожьте их всех! Господь сумеет различить своих — на небесах.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
1
Я повстречал Пэйра де Муасака в корчме. Там было шумно, дымно и пахло жареным мясом, огромный очаг источал тепло. Нет, не было очага.
С той минуты, как Боян из Земена прыгнул в костер, я держусь подальше от любого огнища. Не помню, факел ли освещал лицо Пэйра или же в узкое оконце заглянуло солнце. Помню лишь белозубую его улыбку. При виде человека, улыбающегося так, как Пэйр, — губы приоткрыты не для того, чтобы рассмеяться, а чтобы приветствовать людей и свет солнца — мое сердце пронзает какая-то белая молния.
Люди папы донесли Доминиканцу, что трубадур направляется в Тырнов — за Священной книгой богомилов. С ним — еще трое: жонглер, глотатель огня и возница. Никто из этих трех ничего не знал об этой книге. Ехали они в повозке. Сперва я думал скакать за ними следом, что было нетрудно, но затем решил, что еще проще стать спутником Пэйра. Я был Анри де Вентадорном, направлялся в Константинополь, и мне не составило бы труда побудить Пэйра самому пригласить меня поехать в Тырнов вместе. Кто мог добраться до пергамента, спрятанного у меня на груди под кольчугой — послания Иннокентия III царю Борилу?
И я подошел к Пэйру. До сих пор не в силах забыть его улыбку. Я дивился тому, что он еретик — такой молодой, русоволосый, улыбчивый, радующийся, как дитя, тому, что жив и может дарить людям свои песни. Он сидел напротив меня — красивый, пышущий здоровьем, впивался ослепительно-белыми зубами в кусок жилистого кабаньего мяса и одновременно витал в каком-то ином мире, где обитали прекрасные дамы, в садах цвели нетленные цветы и звучали неземные песни. Должен сознаться, что однажды увидел во сне мир Пэйра. Каково было трубадуру жить в нашем нечистом мире, где вместо прекрасной дамы взирала на него Богоматерь? Как находил Господь место в сердце, занятом любовью к женщинам? Ведь для него, еретика, земной мир был творением Сатаны? Лишь со временем понял я, что любовь Пэйра выше людской расчетливости и жестокости, любовь — она парит над оградами замков, вопрошая не о том, благородных ли ты кровей, а о том, человек ли ты. Пэйр восхищенно смотрел на меня не оттого, что принадлежал я к пятому поколению владельцев замка де Вентадорн, а оттого, что носил я то же имя, что и Бернар де Вентадорн. Разумеется, он тотчас протянул мне свою лютню — на ней можно было перебирать струны, как на гитаре, или, как на виолончели, извлекать звуки смычком, и он протянул мне ее, чтобы я спел. Как будто всем Вентадорнам надлежало быть трубадурами. Я вернул ему лютню с кислой усмешкой.
Ночью мне не спалось. Когда принял я поручение папы, думал, что он избрал меня еще и потому, что я убивал и был готов убивать и впредь. Да, я был воином и убийцей. Знал, что, вероятно, потребуется убить тех, у кого в руках будет Священная книга, или же, кто охраняет ее. Но при виде улыбчивого светловолосого великана с лютней… Верно говорили закоренелые головорезы — если хочешь кого-то прикончить, лучше всего не заговаривать с ним, а молча нанести смертельный удар. Узнав человека, трудно поднять на него руку.
На другое утро мы двинулись в путь вместе. Потом я поотстал и свернул в сторону от дороги. За нами, естественно, следили — трое негодяев в кольчугах под плотно запахнутыми плащами. Я мог убить всех троих, но только пожал плечами и поскакал вдогонку Пэйру. Кто я был такой, чтобы Доминиканец доверял мне?
2
Пэйр вез с собой три клетки с голубями.
В дни того путешествия я возненавидел этих птиц. В башне Тырновской крепости, куда заточили меня, голуби садились на оконный карниз. Битва при Адрианополе произошла в апреле, а заточили меня — и еще семерых плененных рыцарей — в мае. Голуби ворковали так сладостно и печально, с такой нежностью ласкали клювами крылья голубок, что никто из нас, загрубевших людей, пикнуть не смел, из боязни спугнуть птиц. Позже мы стали выделять им крохи от скудного нашего пайка. И тогда увидели, что голуби жадны и жестоки. Почти как люди. Голубиные графы и бароны отгоняли голубиных париев с такой злобой, что крошки разлетались, оставляя голодными и самих насильников. Помимо всего прочего стражники громко возмущались, что мы сыплем хлебные крошки им на головы. Моя любовь к воркованью и голубям вовсе испарилась, когда у меня на глазах ворон изнасиловал голубку. Она отдалась ему, присела и, распахнув крылышки, оперлась ими о камень. А этот черный дьявол остервенело клевал ее шейку.
Однако голуби Пэйра мало-помалу возвратили себе мою любовь. Я, конечно, сразу понял, что голуби эти — почтовые. Они переносили сообщения в мешочках на шее или обернутыми вокруг лапок. Пэйр, не таясь от меня, отправлял голубей, а затем в какой-нибудь деревне обзаводился новыми.
Небо от Черного и Эгейского и до самых северных морей было расчерчено невидимой сетью дорог, освоенных голубями еретиков. Я вспомнил, что при осаде очередного замка рыцари напускали охотничьих соколов на голубей из осажденной крепости.
Если голубь изгадит вывешенное для просушки белье, склюет оставленный на столе хлеб и чуть свет разбудит вас своим воркованьем, не кляните его и не гоните. Подымите голову к небу, где восседает Отец наш небесный, и проследите за вольным полетом птиц его. Как знать, быть может, одна из них несет благую весть.
3
Мы погрузились на корабль в Марсилии и достигли Константинополя. Наши крестоносцы с помощью венецианцев разграбили, обглодали город, но не одолели стен его, — в отличие от стен сказочных замков — и посему остались там величественные дворцы и мраморные монументы.
Мы с Пэйром направились дальше, в Тырнов. И у пограничного рва я встретил Меркита.
Ошибиться я не мог — он стоял на холме в стороне от дороги, будто сросшийся со своим конем, появившись как видение из дальних степей. Когда он приблизился, я увидел, как не похоже лицо его на наши лица — кроваво-черное, с ободранной кожей, чтобы борода не росла и не мешала забралу шлема; глаза-щелки словно сплющивали желтые зрачки. То были глаза тигра. Вспомнилось мне, что когда он отпускал меня, ни слова не было сказано о том, вернусь ли я. Ведь я так и не заплатил выкупа.
Меркит прибыл как друг. Та же могущественная рука, что послала меня, прислала и его. У еретиков были голуби, а у людей папы, возможно, были ястребы… Меркит знал, для чего я послан. И рассудил, что проще всего ему встретиться со мной как давнему знакомцу времен моего плена.
