Однажды, утомленный нескончаемыми заборами Витебска, он уже писал «Смерть». Сначала «Смерть», потом «Свадьбу». Все время было ощущение: еще немного – и он весь покроется волосами и пеной. Он слонялся по улицам, искал и просил: «Боже, Ты, сокрытый в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтоб раскрылась моя душа, печальная душа лепечущего мальчика, укажи мне, Боже, мою дорогу. Я не хочу быть как другие, я хочу видеть новый мир…»
И тогда дома разъялись, лопнули, как скрипичные струны, и все жители взлетели вверх. И парили над землей… и семьи устроились на крышах. Краски смешались, превратились в вино, и полотна желтели…
Но он тогда еще ничего не знал о художнике с отрезанным ухом, о кубах, о квадратах, о Париже. Разве что не боялся погрузиться в хаос, разбить, разрушить привычное. Вот, говорят, Израиль не принял его. Но Израиль – в своей клетке. Он – в своей. Но если и тебя, Давид, не принял Израиль? Отчего Бог забрал тебя в субботу? Лежал в саду, там, где настиг его ангел смерти, под лучами палящего солнца. Спросил сын его, Шломо, у мудрецов, можно ли подвинуть тело отца в тень. Сказали мудрецы: «Прикажи слугам обмыть тело отца и намазать маслами, но двигать его в субботу запрещено». Вот! Не в этом ли весь Израиль? – Запрещено! И тогда, чтобы Давид не лежал под палящим солнцем, Шломо позвал стаю орлов. И они, расправив огромные крылья, покрыли царя до конца субботы.
Мудрый Шломо!..
Он стоял над телом отца и думал: «Живой пес лучше мертвого льва! Вот мой отец, царь Израиля, сильный и праведный человек, которого так любил народ, лежит мертвый. А Тора запрещает в субботу перенести его тело, тогда как ради голодной собаки можно отрезать кусок падали, если это забыли сделать до наступления субботы».
Все – нельзя. И все – дозволено.
И вдруг – легкое и звучное пламя. Морщины – следы солнца и горя. Шагал заплакал: он видел, как царь Давид медленно поднимается в небо. Ангелы бегут перед ним и освещают путь. Звезды поднимаются навстречу и заходят, когда он минует их. А что, если он направляется в свой небесный Храм? Не случайно его сопровождают все цари и династии Давида. На голове у каждого – царская корона. А корона Давида – самая великолепная, изображения солнца и луны и одиннадцати звезд вырезаны на ней. И эта корона означает весь мир от края до края.
Слезы текли по лицу художника. Над его головой струились благословения, вино, а может, и проклятия. Он потерял рассудок. Все кружится вокруг него…
«Да, надо намекнуть друзьям, чтобы дали ему сделать настенные росписи в Иерусалиме…»
Он набросится на краски, как зверь на мясо. Он соберет всех евреев – старых и молодых – и скажет: «Слушайте, он взлетел!»
Ах, Художник! Артист!.. Не кантовать! Низ! Верх! Потомок, сними шляпу: а ведь говорили – не полетит…
Руки его были спокойны, когда он набирал знакомый телефонный номер. Впервые за много месяцев не дрожали.
– Зеленоглазая, ты меня не любишь? Не хочешь отдаться любимому старикашке? Можешь взглянуть: Он летит!
– Иди в ад…
– Ты со всеми такая приветливая?
– Просто я тебя не оставлю… Пойду вместе с тобой.
– Тогда другое дело.
Из Иерусалима ответа не последовало. Намек художника о «настенных росписях» черноволосые ангелы не поняли.
В 1973 году, впервые после пятидесятилетнего отсутствия, Шагал приехал в Россию. В Израиле этот поступок вызвал всеобщее негодование: как это он мог поехать туда и играть с ними в их игры?! И не сказать ни слова о евреях-отказниках?!
О, царь! Так лети же весело!
Начиналась война 1973 года, война Судного дня…
Шагал сел в кресло, точно окаменел. Могло показаться, этот человек заснул летаргическим сном.
Маленький красный чертик вскарабкался на спину несчастного художника. Он вдруг услыхал, как жалуется Давид Богу: «О, сын мой, Авшалом! Если бы я умер вместо тебя…»
Вот тебе и победа!
А люди, спешащие поздравить Давида, не знали, что перед ними уже совсем другой человек.
Старый!
Шагал проживет еще без малого тридцать лет и отойдет к вечному сну в полете, поднимаясь в домашнем лифте.
– Брависсимо! – пищал чертик. – Брависсимо…
Что-то летело на него, какие-то существа, какие-то мысли, какие-то демоны… ангелы… козлоногие, рогатые и больные жар-птички, поющие цветочки – ангелы, малюсенькие злые профессора духа в мундирах французских полицейских с погонами…
И вдруг стало очень светло. Залило небо голубым, пламенеющим факелом. Голая муха с отбитым носом заплакала. Теперь можно было браться за краски.
...
