«Вот я казнь отцу придумал, – сказал Авшалом, – захвачу Ершалаим, построю шатер и начну брать силком жен его».
И захватил он город. И построил шатер. И вводили к нему жен Давида. И молодой кромсал их тела, как голодный лев. Кричал: «Я вам не кошка…»
Такой неистовый и вдохновенный!
«Боже мой, Боже мой, – шептал Давид, – зачем ты заставил меня пережить Шаула?!»
Не знал тогда еще царь иудейский, что переживет не только Шаула, но и сына своего Авшалома. И возьмет душу свою в руки. И поведет полки…
«Авшалом, Авшалом, ты ли виноват? Не Маха ли, ревнивица, надоумила тебя женам моим задирать платья?
А ты, пустой гордец и честолюбец, играющий в государя… Только радость моя теперь тихо лежит в земле, рядом с тобой – нежная белая женщина с закрытыми очами…»
И он, победитель, стал стариться. Не дай ему Бог возвести и построить Храм, ибо много он пролил крови в войнах. Сын Шломо поставит Храм для Него…
– Послушай, Мастер…
– Говори.
– Бог не дал тебе Израиля…
– Неправда! В Израиле восхищаются каждым моим кувшином.
– Но говорят, что ты превратился в монумент, а это для художника опасно… Когда ты был в последний раз в Израиле?
– В 1931-м. Меир Дизенгоф, мэр Тель-Авива, пригласил меня в качестве консультанта по созданию тель-авивского Музея искусств…
– Вот как! А я думала, в качестве художника.
– Вы знаете Дизенгофа, этого семидесятилетнего молодого человека? Нельзя было соглашаться ехать. Влекла ли меня Палестина? Видишь ли, я поехал туда как еврей. Я хотел посмотреть, как они строят страну. У меня всегда так – впереди идет человек, а за ним – художник. А экзотика Востока, за которой так гонятся художники? Это несущественно… Разве дело в какой-нибудь пальме или горе? Это есть и в Алжире и в Марокко… Нет, европейская мерка тут ничего не может дать. Другое дело, если посмотреть на это внутренним глазом… Да, в Тель-Авиве очень радостно блестит солнце, молодежь улыбается тебе в глаза. С тех пор как евреи поселились в этой солнечной стране, у них появилось новое, здоровое начало, чего нет в изгнании, это какое-то спокойствие, уверенность в себе; еврей там твердо ходит и работает…. Куда меньше реагирует на всякую встряску, чем евреи вне Палестины…. И у всех этот подъем: и у купцов, и у мещан в городе, и в кибуцах…. Кстати, я чувствовал себя очень хорошо в этих кибуцах… Хотелось даже пожить в них.
Палестина – порыв в будущее и борьба за новое.
И одновременно – пафос окаменевшего, отжившего прошлого… В Иерусалиме же вообще ощущаешь, что дальше оттуда уже нет дорог…
– В Европе ты расписал шесть церквей, а в Израиле твои витражи затерялись в маленькой синагоге…
– Но я испрашивал разрешение у раввина Франции.
– Почему не у… Патриарха всея Руси?
– Лучше скажи – всея Беларуси.
– Ах, да, все никак не забудешь свой Витебск.
– Не забуду. Никак. В Иерусалиме я ходил по таким же узким улочкам. Козы, арабы… И красные, и синие, и зеленые евреи бредут к Стене Плача… Тут и Христос проходил… Чувствуешь односемейность еврейства и христианства – это ведь было одно целое, а потом пришли какие-то дьяволы, разорвали все и разделили… Чувствуешь, какая мощная культура разрослась здесь когда-то… Если ей суждено воскреснуть, она будет одной из богатейших на земле… А мечеть Омара, святые места… оставили меня равнодушным.
– Но ты любишь Христа?
– Он интересует меня как поэт. И как пророк…
– А художественный музей?
– Дилетантский замысел. Конечно, Тель-Авив – не Париж, и надо признаться, мы, евреи, не очень разбираемся в искусстве. Хотят завалить музей какими-то муляжами, гипсами и копиями – кому это нужно? К чему весь этот заплесневевший хлам? Все это несерьезно… Я хотел, чтобы доверились мне… либо действовали по своему вкусу… Но в Израиле я нашел Библию…
– И евреев как декорацию к ней?
– Ты дерзишь, колдунья.
– Моя прародительница говорила правителю Флоренции вещи и похуже…
– А я думал о «елее», который смягчает сердца и от которого перестают скрипеть дверцы души и путь становится глаже…
– Просто ты еще не изобразил своего Бога.
– Без «елея» чернила засыхают, краски засыхают, не остается ни идеала, ни цели, ради которой стоило бы жить.
– Хочешь, я поведу тебя в Эрец-Исраэль?
– Нет, я приду туда сам.
…Когда он вышел от гадалки, мертвая, холодная луна висела в ночи. Покорно мерцали черные карты окон. Перед уходом спросил ее: «Хочешь, покажу тебе сон? Художники умеют любить…» Она ответила: «У моих предков все сны сбывались. И кончилось это… плохо…»
Он ушел, даже не попрощавшись. Не сказав ни слова. Слова занемогли, занемогли краски. «То старость мастерства», – думал он. Обычно краски настигали его внезапно, как болезнь. Он знал художников, которые обретали счастье в книгах. И оно оказывалось удручающе маленьким. Потому что в книгах надо бы находить не счастье, а смысл жизни. А его счастье не знает настоящего времени: оно либо вчера, либо завтра. Но что случилось? Не дается ему Давид? А, может быть, это он перестал быть колдуном?
Вымерли колдуны, остались одни аптекари.
И все лечат друг друга…
2 Он входит в комнату уверенно, преодолевая пространство твердой походкой, свидетельствующей о том, что он сознает: земля есть земля и только земля. Но вот на каком-то шаге тело покачнулось и смешно надломилось, точно в театре марионеток надломился Пьеро, смертельно ужаленный изменой. И косо садится. Скорее, падает в кресло. Да, так что она там сказала о Святой земле? Она хотела показать ему Эрец-Исраэль? Между прочим, Моше Шарет предлагал для работы виллу в Хайфе, Бен-Гурион будет ему только рад. Голда Меир станет разговаривать с ним на идиш. В беседе пробегут часы, и, говоря о дорогой обыденности, о работе, о жене, о ребенке, он вдруг вскипит какой-нибудь непонятной провидческой фразой: «Мы говорим лишь как перед Богом, наш путь не ошибочен, ибо это путь Бога…»
Отчего они там, в Тель-Авиве, обиделись? Оттого, что он прежде всего художник, а потом еврей? Но ведь если б он не был евреем, он не стал бы художником. Все хотели его полюбить. Но чтоб его полюбить, надо было к нему приблизиться, пройти медленный и настойчивый искус проникновения сквозь его твердую оболочку. Скорее всего, им не нравятся его маленькие еврейчики, лошади с нарожденными жеребятами, старуха, у которой отскочила голова и мчится ввысь, девушка с букетом, к груди которой приник юноша, перекинутый в воздухе через голову, словно подброшенная кошка…
Они думают, «мода на Шагала» – это либо болезнь, либо озорство. Но «для чего?» и «к чему?».
Он взял книгу, которую читал все эти дни, – «Пророки» с закладкой в начале. И прочел вслух:
«И состарился царь Давид, и вошел он в преклонные лета, и покрывали его одеяниями, но не делалось ему теплее…»
