Мендель Горшман предполагал, что его избранница не согласится жить на земле только бухгалтером, что страсть к поэзии будет обуревать ее и что она непременно дойдет до той высоты, когда творчество становится таким же Ремеслом, как дело понимающего и уважающего себя бухгалтера.
К Горшманам тянулись люди: старые и молодые, знакомые и незнакомые, живописцы и литераторы, артисты и музыканты.
Увы! Многие из них далече…
«Михоэлс на смертном ложе» – рисунок символический. В их доме собирались многие из тех, кто 12 августа 1952 года найдет вечное пристанище в недоброй земле.
А другие тогда покаялись. В каких злодеяниях – неизвестно. Это было время, когда говорили: «Надо иметь мужество признаваться в своих ошибках». Горшманы были людьми совестливыми и, очевидно, потому перестали понимать, чем, собственно, мужество отличается от трусости.
А там, в Крыму, где была коммуна, теперь развалившийся колхоз – все, что осталось от былого энтузиазма и былой мечты. Однажды неисповедимыми путями занесло в те края газету с моим рассказом о Шире. И после прочтения статьи в коровнике, где работала некогда молодая коммунарка, повесили мемориальную доску с надписью: «Здесь работала Шира Горшман, известная писательница на идиш. Ныне живет в Израиле».
Поистине, доверь тайну немому, и он заговорит…
3 – Да, так о Смоктуновском… Не будь дураком, взял да и приехал в Москву. Июнь был жарким. Он ходил в ватном костюме, грубых ботинках – ничего другого не было. Когда отрывались пуговицы – шел в мастерскую театра, где работала Шломид. Приходил, стеснялся…
Однажды дочь сказала: «Мама, мы придем вместе, ты не станешь оправдываться оттого, что у нас дома есть нечего?»
Когда он пришел, я поняла, как он высок и как низок наш потолок. Пристроился в уголке дивана, возле печи. Так скрестил ноги, что я не могла представить, как он вернется в исходное положение. И как поднимется. Конечно, я оправдывалась: «Есть только чай». Для нас война кончилась только в шестидесятых…
Все же дочь сделала замечание: «Могла бы смотреть на него меньше».
Он стал приходить чаще, тихий, стеснительный: «Что вы все время оправдываетесь? Хорошо, когда ничего нет, замечательно…» Я так не считала… Почему-то всегда просил чистую ложечку:
– Что вы, Иннокентий Михайлович! Я только кашу в вашей тарелке этой ложечкой размешала.
– Ну, раз размешали, значит, ложечка, согласитесь, уже не чистая…
– Он случайно не антисемит? – спрашивал тихий Горшман.
Вскоре Горшману пришлось идти хлопотать о прописке. Дочь сказала: «Все довольно серьезно и произойдет, по всей вероятности, в нашей длинной и мрачной комнате…»
Ее сотрудники принесли из театра матрац, положили за перегородку. Правда, в квартире непременно ночевал кто-нибудь из еврейских писателей или художников, тот же Харац из Черновцов. А куда класть? Не беда, стелили на пол множество газет…
Однажды утром Иннокентий Михайлович стеснительно сказал: «Шира Григорьевна, право, мне очень неловко через него шагать… Вы уж объясните ему, пожалуйста…»
А тем временем он мерил московские улицы. Шесть театров отказали.
Говорил: «Везде все как-то глухо, точно ничего не происходит вовсе».
– К директору? По какому вопросу?
– По вопросу найма.
– Нам электрики не нужны…
– Я не электрик, я – артист…
– Да?! А артисты тем более…
Вспоминал разговор с одним режиссером:
– Хотел бы, чтоб вы меня прослушали…
– Я и так на вас смотрю и слушаю и, простите, ничего не могу сказать вам утешительного. Прощайте…
В другом месте:
– Забито все, голубчик, забито, и ничего не поделаешь…
Он, кажется, что-то понимал. Понимал, что его время не пришло.
4 Она шагает по десятилетиям с легкостью историка-архивиста, потому что история – книга без нумерации страниц, которая листается наугад каждым, явившимся жить.
– Мы плохо жили…
Тут сделала паузу, так что я спросил:
– Когда?
Она строго смотрит на меня:
– Кто это выдумал идею непрерывного повышения уровня жизни как самоцели? Советский марксист-ленинец? Профсоюзный деятель? Чиновник? Да, да… Мы жили плохо. И многие умирали. Но те, которые живут со мной нынче, ничего о том не знают. Одной женщине стала рассказывать про Массаду, как сотни евреев с женами и детьми противостояли десяткам тысяч римлян. И как выстроили римляне высокие крепостные валы. И подняли на них стенобитные машины. И как удалось им ворваться в объятую огнем крепость. И там, к своему изумлению, они не встретили никакого сопротивления…
«Так что ж, – говорит женщина, – это похоже на евреев!» – «Молчи! – крикнула ей. – Ты заодно с теми, кто рассказывает гнусь про Ташкентский фронт… Римляне не встретили никакого сопротивления, потому что защитники Массады предпочли заколоть своих жен и детей и покончить с собой, чтобы не сдаться врагу живыми… Все горело! И было жарко и страшно! И днем было страшнее, чем ночью, потому что золотой и гладкий свет высвечивал мертвых людей… Не было воды и было много крови…»
Женщина улыбалась: «Шира, ты веришь в эти сказки?»
И я крикнула: «Убирайся к черту!» Она приехала, потому что хотела есть. Не потому, что решила: эту землю надо защищать… Чтоб этот клочок земли был вечен…
Передо мной маленькое, сухенькое и сильное тело. Но вот она поднимается со стула, начинает ходить и поражает своей неутомимостью.
Побежит, точно желтый ветер, дующий с пустыни….
Непременно проводит до ворот. Не отказывайтесь, бесполезно.
Тягуче откроет парадную дверь, и горящее золото солнца бешено ударит в лицо.
5 Ее всегда интересовала природа антисемитизма, вернее, его носители. В одном из рассказов цикла «Коммунары» есть такой эпизод:
«– Ты кто?
– Коммунарка, – ответила Шифрочка.
– Не понимаешь! Я спрашиваю: ты русская или украинка?
– Я еврейка.
– Вот как? Моя мать говорила, что евреи – самые негодные люди.
– Где же она теперь, твоя мать, которая тебя учила человеколюбию?
– Она померла от голода. В нашем селе почти все поумирали с голоду: мать, бабушка, братья и сестры…
А это правда, что ты говоришь?
– Правда, правда! В коммуне все евреи. Придешь в себя, пойдешь, поищешь людей лучше нас».
Девушку-украинку звали Варя. Однажды она спросила Шифру:
«– А где твои отец и мать?
– Их махновцы убили.
– За что? – вскинула Варя испуганные глаза.
– За то, что они были евреи.
– Не может быть! Мало ли что кому не нравится, так надо сразу и убивать?!
