Чувствую, надо сменить тему, тоска наплывает, как волна – волна тоски…
Из окна ее комнаты видно море. Говорю о море. Отвечает:
– Не понимаю, зачем так много воды…
Рассказывает о соседке, которая постоянно донимает Ширу такими речами: «Шира, ну что ты за письменным столом день и ночь мучаешься, купи себе сладкое и поживи хоть сколько-нибудь в свое удовольствие!»
– А она матрона гренадерского роста, ее разнесло от сладкого, точно облако…
Шира продолжает разговор о дочери:
– Родилась она в Иерусалиме. Как покажет в отделе кадров свой паспорт – у начальника глаза на лоб… Можно себе представить! Для того начальника отдела кадров и Бога нет, и Иерусалима нет, а фантазеры пишут: «Вечный город… Врата небесные…» Благо бумага все терпит.
Художник Михаил Семенович Родионов, родственник Софьи Гиацинтовой, которая тогда возглавляла театр Ленкома, говорит: «Нет у вас, Шира Григорьевна, хитрости… Разве нельзя объяснить в отделе кадров, что это – Новый Иерусалим, тот, что под Москвой…»
Шира соглашалась: нет в ней хитрости, ох нет…
И до сих пор не добрала…
Гиацинтова убедилась, что Родионов порекомендовал ей замечательного художника по костюмам, у Шломид – изумительно тонкий вкус. С тех пор брала ее с собой на все гастроли, в поездки. Так однажды оказались в Сталинграде. По приезде Шломид сказала матери: «В тамошнем театре видела «Овечий источник». Играет провинциальный артист – потрясающий! Если судьба улыбнется – о нем будет говорить вся страна… Нет, право, мама! Будешь его смотреть – надень очки, чтоб ничего не пропустить… И вообще, у тебя и папы – глаза слабые…»
– А мы с Горшманом уже все видели.
2 По-разному жили евреи в Российской империи.
В основном – плохо. Шира Горшман родилась еще и на окраине империи – в маленьком литовском городе Кроке. Здесь все выглядело таким убогим, обездоленным, что, казалось, людей просто обошли счастьем.
То, что говорил Максим Горький о себе, к Шире Горшман относится буквально: в детстве у нее действительно не было детства.
Разве что фарфоровая кукла, которую нашла девочка и запомнила на всю жизнь: один глаз, одна бровь, одна розовая щека, один черный локон.
Впрочем, отчим отобрал и это.
И девочка проявила характер. Ушла из дому. Ушла к бабушке и дедушке. А те – бедные, только и знали как сводить концы с концами. Не любой ценой, конечно. Бабушка говорила: «Помни обо всех, всех жалей, только себя не жалей». Позже то же самое скажет ей поэт Лейб Квитко: «Ты, быть может, и станешь писателем. Только не жалей себя…»
О, это целая наука – как не жалеть себя и прожить девять десятилетий из ста в двадцатом веке, когда человек только и думал, как сохранить себя, своих детей от пуль, снарядов, бомб, ножей, кастетов…
А дедушке было за шестьдесят. И был он хуже мальчишки. Любовался голубым небом. И набухшими почками деревьев. И удивлялся, как это деревья умирают и рождаются каждый год…
Юность Ширы прошла в скитаниях.
С двумя рублями уехала в Ковно – работать или учиться – жизнь покажет.
Перед Первой мировой войной царская власть приказала евреям покинуть насиженные места.
Куда ехать?
Конечно, в Палестину, на Святую землю, к Святым местам…
Мама плакала:
– Разве дома нет работы?
– Ты с ума сошла! – сказал Шире дедушка. – Когда придет Машиах, мы не только поедем – пешком пойдем. А сейчас?.. Что с тобой будет?
Но молодость нетерпелива. В шестнадцать лет – уже замужем, с мужем и ребенком отправляются в Палестину. Зачем?
Ну, тут мы доки, специалисты, сотни раз задавали себе этот незатейливый вопросик: «Зачем?» Ладно, опустим подробности, мол, ехали за детьми, задыхались от безвестности, хотели быть «как все», в общем, опустим подробности и допустим главное: бежали на родную землю!
А она камениста. И солнце пылает, точно жаровня. И британские чиновники высокомерны. И местное население – не то турки, не то курды, не то арабы – все негостеприимны, недружелюбны.
Что делать?
Ясно – что. Стали собираться в коммуны. В батальоны труда. И вперед к сияющим вершинам Сиона!
Мы построим Галилею,
Мы, мы!
– Что вы кричите?! – сказал Давид Бен-Гурион. – Ну и стройте, но зачем кричать?..
Зачем?
Ему было тридцать лет, а им по восемнадцать. Он для них – Старик, а они бешеные молодые евреи и еврейки. Попробуйте не кричать на их месте!
Все тогда в Палестине смешалось, ничего не разобрать: кто левые, кто правые? Шира выбрала левых, больше понравились парни из левых…
А Иерусалим, Ершалаим – не похож на дедушкины рассказы. Пыльный. И мух много…
Долго ли, коротко ли, приворожил Ширу один из левых, Мендель Элькинд, который прослышал, что в СССР, в Крыму, строят евреи чуть ли не библейскую коммуну. И в пику Бен-Гуриону решил сакраментальный еврейский вопрос так: «Надо ехать в Крым!» И еще к Шире приступил:
– Люди строят всемирное братство. Это когда человеку все лучше и лучше.
Если не ты, Ширка, так кто же?
Ей шел двадцать первый год. И было у нее уже трое детей. И, порвав с мужем, который не хотел ехать туда, где все «лучше и лучше», так, что еще немножко – и все окажутся в раю, – поехала в Крым.
В Крыму за свои деньги коров покупала, чтобы для коммуны выкормить. Но все у них сразу пошло, как и должно было пойти у дураков. И впору Элькинда было бы убить, да ГПУ опередило.
Потом и другие коммунары стали пропадать. Всем припомнили Палестину. Все стали английскими шпионами. Забыли только, что коммунары были левыми, строили коммуну, мечтали о повседневных свободе, равенстве и братстве…
Мы построим Галилею (Извините, Крым…)
Мы! Мы!
– Что мы выстроили – сам Бог до сих пор понять не может, так что от нас, человеков, требовать?!
Потом я спросил Ширу:
– Отчего это в рассказах о коммунарах ни словечка нет об их национальности?
Смотрит на меня долго.
Молчит.
Успеваю вспомнить, как Корней Иванович Чуковский испрашивал разрешения издать «Детскую библию». Ему ответили: «Разрешается, но без упоминания слова «евреи»…»
– Редактор мне сказал: «Твою книгу, Шира, очень легко не выпустить…»
А далее в коммуну приехал будущий известный художник, а тогда студент ВХУТЕМАСа Мендель Горшман. На его картинах земля была желтая, а лошади – красные. И это было чудно и непонятно.
Они расписались в сельсовете и уехали в Москву.
После женитьбы Горшмана на Шире художник Лобас сказал художнику Тышлеру:
– Вот и поезжай после этого в еврейские колхозы…
Глядя на портрет Ширы в молодости работы Горшмана, я думал о том, что риск в творчестве – это утратить в себе художника и остаться, как говорил Михаил Пришвин, обыкновенным человеком, каким-нибудь бухгалтером.
