– Не в ежевых, а в ежовых…
Учиться жизни – все равно что кататься на коньках. Единственный выход – смеяться над собой вместе с зеваками. И она смеялась. И испытывала страх. И блаженство… Тоску… Избыток сил… Опустошенность… Безнадежную надежду…
Рядом – Любовь Орлова, Вера Марецкая, Валентина Серова.
Получить роль в спектакле – счастливый случай, судьба…
Подруги доверяют ей театральные истины: «В разведку с ней я бы пошла, но не дай господь играть с ней одни и те же роли!»
Она чувствует себя то сильной, то слабой… То плохо ей… То хорошо…
Но главное, чувствует себя, себя, себя… Вызывает себя на бис… Верует, но надеется на себя, а не на Бога.
Это случится позже: войдет в театральное кафе, возьмет чашечку кофе. За столиком – Фаина Георгиевна Раневская.
– Вы знаете, наш Бог – вы понимаете, кого я имею в виду? – очень старый. Он спит, спит, потом просыпается, делает свое черное дело и опять спит!..
Ее первая роль в Моссовете – Дездемона в «Отелло». С великим Мордвиновым! Рослый красавец! Смотришь на него, и кажется, будто тебя уносит волнами. От его могучего тела исходит необычайное излучение. И публика, захваченная грозным очарованием малейшего его жеста, ждет развязки.
– Давай, девочка, давай, вперед, вперед!.. Чего бы вам хотелось, Дездемона?
– Что с Мавром я хочу не разлучаться,
О том трубит открытый мой мятеж
И бурная судьба. Меня пленило
Как раз все то, чем отличен мой муж.
Лицом Отелло был мне дух Отелло,
И доблести его и бранной славе
Я посвятила душу и судьбу.
И если он, синьоры, призван к битвам,
Меня же здесь оставят мирной молью,
То я лишусь священных прав любви
И обрекаюсь тягостной разлуке.
Позвольте мне сопровождать его…
О, как она желала видеть в этом Черном язычнике своего мужа! Дездемона – венецианка, а всех венецианских женщин считали куртизанками. А она любила!
Однажды репетировали пьесу Лопе де Вега, которую режиссер, тогдашний секретарь партийной организации, ставил так, точно вот-вот грянет залп «Авроры» и все бросятся штурмовать Зимний.
Уже в Израиле узнала милую шутку: Зимний надо было брать летом, потому что летом все зимнее дешевле…
Завадский, посмотрев одну из репетиций, не глядя на нее, сказал:
– Не играй комиссара, играй мегеру, которая любит…
Ах, как это было по ней: играть мегеру, которая любит!
– Фортуна не приходит к тем, кто спит один! Дюжина мужчин – в самый раз, а тринадцать приносит несчастье!
Пройдет немного времени, и Этель сыграет четыре шекспировские роли!
Она не шла – шествовала по улицам, под барабанный бой и звуки труб, шла с безымянной труппой актеров ведущих лондонских театров в блестящем атласном костюме, закинув за спину свой узелок. А впереди – изображавший ольдермена Уильям Шекспир, проталкиваясь сквозь толпу со своим одиннадцатилетним сыном…
У нас будет новый театр «Глобус»!
Она не хотела иного памятника.
1952 год. Врачи – враги народа. Дают «Отелло».
В Москве ли, в Венеции, тихая, темная ночь. Вот-вот начнется буря. С утра не оставляет предчувствие несчастья. На улице одолевает летящий ветер. И люди медленно кренятся, чтобы растянуться на мостовой: не хочется жить!
Перед глазами – стоптанные ботинки.
Башни!
Башни, да ведь это улицы.
Колодцы… Ведь это площади…
Сидит у зеркала в гримерной. Слышит за кулисами:
– Русских детей уничтожают…
Чьи-то кошачьи шаги. На ее руки ложатся его. Не поворачивается.
Ну конечно же, ее Отелло…
– С Богом, девочка, с Богом, все минует, все…
В этом театре она проработает 22 года, 5 месяцев и 2 дня.
Когда Любови Орловой сказали, что Ковенская уезжает в Израиль, – та обрадовалась за коллегу:
– Да что вы говорите?!
И тут же притворно спохватилась:
– В Израиль?! Какой ужас! Какой ужас!
Она часто перебирает свои театральные платья: в этом, черном, она пела на каком-то вечере уже в Израиле: нет, не любит его, это черное, кажется, спела тогда дурно, а в этом, розовом, были особенно бурные аплодисменты… И еще платья. И еще… Раневская, близкая подруга Орловой, говорила, что моль не сможет съесть все туалеты, висящие у Любочки, просто потому, что моли негде там поместиться. А вот и сшитые на заказ серебряные туфельки Орловой, которые великая актриса подарила ей в день отъезда в Израиль…
Многие из ее друзей давно вознеслись на небо на большом белом облаке. Куда же им было еще деваться?..
Когда человек умирает, видишь его во весь рост.
Уходит век. Уходят мифы. Уходят легенды. И боль умирает вместе с человеком.
Она летела в Москву сквозь годы. И у нее текли слезы, горькие и сладкие, о чем-то совсем несбыточном.
А тогда, в 1972-м, вместе с мужем Львом Коганом летели в другом направлении. Кажется, Достоевский сказал, что всякий человек должен иметь место, куда бы он мог уйти.
Они летели в Израиль. Деятелей искусства ожидал дом в Герцлии.
Встречающий назвал фамилию мужа, распространенную еврейскую фамилию. Но какой-то юркий еврей с фамилией Коган выскочил первым. И уехал в Герцлию, а они в Пардес-Хану, не очень близко от театральной столицы.
Впереди была целая жизнь.
В театре – и здесь в «Габиме», и в Национальном театре на идиш, и там, в Москве, – она не любила ходить за зарплатой. Неловко ее получать за то счастье, которое дает сцена.
Вижу, как сидит она в маленьком кафе. Сидит и разговаривает то с Ниной из «Маскарада», то с баронессой Штраль, то с Дездемоной…
О, Шекспир! Как говорили великие, его надо не ставить, а слушать на сцене, его надо уметь насвистывать…
Годы напластованы, словно старые, пожелтевшие книги. Какие еще приключения ожидают нас в прошлом? И каждый день прошлого кажется таким прекрасным, столь бесконечно утонченным, будто всякий миг существования был чудом, чрезмерным и почти болезненным от необъятного счастья…
11 Со знаменитым Шимоном Финкелем, художественным руководителем «Габимы», они встречались еще в Москве.
Однажды Завадский сказал многозначительно:
– Будет важный гость.
Шел 1964-й год. В то время о каждом из иностранцев надо было говорить многозначительно. Важен был подтекст: можно встретиться или нет…
Ш. Финкель приехал как представитель израильского театра.
Они встретились (Завадский буквально заставил). Сидели в одной из лож театра. Все его взгляды точно сошлись на ней. Он держал ее руку и спрашивал о маме…
