– Слышишь, деточка…
– Сделай так, деточка…
Только однажды, встретив ее за кулисами перед спектаклем, сердито сказал:
– Я ведь запретил тебе клеить ресницы в первом действии!
Он схватил ее ресницы и тут же отдернул руку.
– Господи, я и не знал, что они у тебя такие длинные…
Она расплакалась. Скорее всего, сказалось напряжение от спектаклей…
– Иди, деточка, домой, – говорил Михоэлс, – две недели отдыхать, отдыхать, отдыхать…
А может быть, поиграть в куклы?..
Художнику, который решил писать ее портрет, она поначалу отказала:
– У меня много веснушек, я не хочу, чтобы ты писал мои веснушки.
– Хорошо, не буду.
Встретились они в Париже, где театр Моссовета был на гастролях: он известный художник, она – известная актриса. Было соучастие душ. И еще грусть: почему вместе с известностью исчезают и веснушки?..
Да, она была юна, наивна. Сожалеет, что встретилась с Михоэлсом и Зускиным слишком рано. Все в них восхищало: удивляющая молодость, их непохожесть ни на кого, неординарность. Она не понимала, почему они такие необычные и такие прекрасные. Михоэлс начинал объяснять суть роли, а она махала рукой: «Знаю, знаю!»
Конечно же, Михоэлс ей очень доверял, доверял абсолютно, заставляя доверять и ему… Рейзл, еврейская Джульетта, пылкая, любящая…
– Как я могла ее сыграть? Сама не знаю. Я ведь еще не была ни разу влюблена, а играла такое подлинное, сильное чувство. Это Михоэлс угадал. Разгадал во мне то, чего я сама про себя не знала. Рейзл – это была я, и внешне, и внутренне: провинциальная девочка, порывистая, влюбленная, не понимающая толком, что с ней происходит, взрослеющая на глазах…
Поначалу я играла только для одного зрителя: для Михоэлса. Если я его не видела, сразу путалась, сбивалась с текста.
– Делать нечего, – говорил Михоэлс и во время спектакля садился в оркестровую яму, рядом с дирижером. И так очаровательно улыбался. Улыбался ей. И в этой улыбке она видела всю себя.
А во время войны в захваченных городах фашисты развешивали портреты Михоэлса с надписью: «Так выглядит еврей» и «Недалек тот час, когда мы сотрем с лица земли кровавую собаку Михоэлса», – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс. 7
В мае 1941 года ГОСЕТ показал премьеру в Ленинграде.
После короткого отдыха в середине июня уехали на гастроли в Харьков. По приезде труппу неожиданно собрали в фойе гостиницы «Интернациональ». Оказалось, ждали «важного» лектора. Человек, стриженный наголо, во френче, с большим кожаным портфелем, окинул всех таинственным многозначительным взглядом и доверительно сообщил «ужасную тайну»: в Германии есть силы, готовые нарушить договор о дружбе с СССР.
Еврейский театр работал в здании харьковского Дома офицеров. После вечерних спектаклей зрители не расходились. Иногда начинались импровизированные ночные концерты. Зрители и актеры пели любимые еврейские песни…
22 июня днем шел спектакль «Два простофили» по Гольдфадену.
Во время завтрака сообщили: по радио ожидается важное правительственное сообщение. Включили радио. Молотов начинал свою речь…
В комнату ворвалась подруга. Глаза гневные, вот-вот вылезут из орбит:
– Ты ведьма, ведьма! Помнишь, что ты сказала вчера?
– Что я сказала? Я сказала: «Не выбрасывай хлеб…»
– А дальше? Дальше? Ты сказала: «Не выбрасывай хлеб, вдруг завтра начнется война?!»
Спектакль идет по расписанию. Но Михоэлс прервал его. Вышел на авансцену.
– Война… Что делать? Уничтожить гада!
Утром театр выехал в Москву.
В вагонах толчея. Тягостное молчание прерывалось нервными репликами. Кто-то успокоил:
– Вот увидите, пока доедем, придет сообщение, что враг уже разбит…
22 июля в Москве была объявлена первая воздушная тревога.
Соломон Михайлович назначил Вениамина Зускина старшим пожарным, а себя его заместителем. В одеянии пожарных они разгуливали по двору. При объявлении тревоги с удивительной скоростью взлетали на крышу…
22 августа 1941 года ГОСЕТ эвакуировался.
– Что я скажу маме, если ты потеряешься? – вопрошал дядя племянницу. – Что? В общем, я тебя не отпущу. Уедем с нашим Министерством легкой промышленности. На мне лежит ответственность за тебя.
Этель и без театра? А Рейзл? Кто будет играть Рейзл? Что скажет Михоэлс? А что скажет Бог? Или стать ей на площади и воздеть руки к небу?
В тот октябрьский день 1941 года на площади трех вокзалов собралась вся Москва. В дачном, продуваемом всеми ветрами вагоне Этель с дядей ехали в Сызрань.
В Сызрани поселились в одной комнате. С ними – еще пятьдесят человек.
Этель вспоминает:
– Кто-то сказал: «Еврейский театр – в Ташкенте». Меня словно током ударило: в театр, в театр! Хочу в театр! Не могу без театра! Не хочу без театра. Лучше заблудиться на станции, отстать от поезда, погибнуть, чем задохнуться в этой комнате, среди этих бабушек и детей. Я хочу в театр. Я хочу домой. Мой дом – театр.
– Дядя, миленький, купите мне билет, отпустите меня, пожалуйста, ну пожалуйста, миленький, голубчик, я буду себя беречь, я не потеряюсь… В конце концов, я же не шлемазл, не неудачница какая-нибудь. Ну, дядя, я буду вам писать, я буду писать каждый день… Большие письма. Не отпустите – все равно убегу…
Какое счастье! Она едет в Ташкент. Через Куйбышев! С двумя тюками. Закинула вещи, забралась на вторую полку, сидит, как мышка. Ти-хо. Колеса: тук-тук… «Хо-чу в Таш-кент. Хо-чу в те-атр. Хо-чу домой».
Дядя отдал ей свои деньги. Все! У кого-то ручка от чайника. У кого-то сумка. А у нее банка крабов. Батон! Все, что осталось от Москвы…
И только позже дошло: одна. Она – одна. И хочет вернуться в Сызрань. К дяде. И хочет к маме. Все остались там, под немцами. Что с ними будет? Что будет?
А что будет с ней? И вдруг на какой-то станции увидела женщину. В роскошном каракулевом пальто. Без чулок. Растерянную. Скорее всего, из беженцев, которых выпустили из лагерей.
Выскакивает из вагона: «Пусть потеряюсь! – Прильнула к незнакомке: – Мне ничего не надо. Я хочу маму!»
Незнакомка что-то ответила по-польски. Или с польским акцентом, как Женя Додина.
Она знает польский!
И идиш…
Как Этель! И тоже одинока. Совсем…
Они поспешили в вагон. На каком-то полустанке женщина догнала эшелон, где был ее муж и дети!
– Мама!
Этель снова осталась одна.
«Хо-чу до-мой, хо-чу до-мой…»
Наконец успокаивается и засыпает.
Доехали до Ташкента. Жарко. Пыль. Этель в пальто. В вязаной шапочке – мама связала, когда дочь в Москву ехала. Чулки рваные, руки грязные…
Два тюка оставила на вокзале, поставила прямо на пол, пустилась в город.
– Где у вас Министерство культуры?
