– Ах, вот почему поэты, Иосиф Бродский, например, бегут.
– Куда бегут? – удивляется он.
– От иудаизма.
– «Иудаизм разве религия? – вопрошал Гейне. – Это несчастье!» Иудаизм – религия статуса, религия менталитета, в Израиле не может быть другой религии. Какое может быть христианство в солдатской стране? Такая страна связана с вопросами безопасности, а христианство требует комфорта, ухоженности, утонченности, это явление, которое возникло позже, на рубеже гибели эллинизма и религии самых развитых цивилизаций – греческо-римской, в то время как еврейское сознание разрабатывало проблемы платонизма, эзотерического космоса. Эти проблемы достигли апогея в Каббале. Апогей еврейской мысли в Эрец-Исраэль – начало нашей эры…
Для развития разных культур требуется большой период времени, хотя мы и живем в период ускорения – крещендо, на то, на что раньше требовались сотни лет, сегодня – всего только десятки. Культура – олицетворение времени. А пока время не прекращается, оно принимает другие формы, и культура принимает другие формы… Физика стала сложнее литературы. Начиная с открытий Эйнштейна, с открытий психоанализа, естественные науки стали сложнее гуманитарных.
– С тобой за последнее время ничего из ряда вон выходящего не случилось? Только это? – ехидничаю я.
– Ну как же, случилось, именно случилось! – с жаром отвечает он. – Я же говорю: физика сделалась сложнее… Совершенствование этики-нравственности связано с усложнением образно-художественной системы мышления. Усложнение естественных знаний само по себе мало что прибавляет человеку с точки зрения духовного мира. Ведь у человека, кроме научных знаний, потребность в духомирии… Наука никогда не компенсирует потребности человека в фантазии, в художественном оформлении потенциала духа, она никогда не может компенсировать даже религии… А поэзия – вообще синтез любого гуманитарного комплекса. И слово, и ритм, и музыка, и живопись… Логотворческая поэзия идет уже по вертикальной шкале к эволюции сознания будущего. Мы подходим к той грани, которая требует принципиально иных способов передачи информации…
Его программа, касающаяся русской поэзии, почти завершена. В поэзии логотворческой – он в самом начале.
Работы – невпроворот. А казенных коштов – нет.
«В тюрьме я был на казенном коште, правда этот кошт, как говорится, «азохен вей» – не приведи господь… Однако не надо было ничего искать самому…»
Впрочем, он не жалуется, хотя жизнь на пособие по старости для одиноких схожа с жизнью Ленина после 1924 года: и не хоронят, и жить не дают…
В доме, где живёт Илья, установили лифт, и Илья должен теперь платить за квартиру много больше. Два года назад он получил стопроцентную инвалидность. Потом шекелей 200 срезали. Перестал получать помощь от Союза писателей (была два раза в год, нынче отменили: писатели – негодный товар для политиков). Государи-императоры – те хоть золотую табакерку жаловали, а за послушание и поболее одаривали. Вообще Бокштейн считает, что при государе Николае I в стране были свободные нравы. Вот пример.
Мужик в харчевне плюнул на портрет царя.
– Ты на кого плюешь? Это же Государь наш, Николай Павлович.
– Это тебе он Государь, а мне он Николка. Был Николка и есть Николка, плюю на тебя, Николка!
Мужика взяли, доложили царю.
Царь говорит:
– Отпустите мужика, скажите ему, что я на его портрет тоже плюнул.
Илье Бокштейну, философу и поэту, все же на жизнь хватает.
За двадцать шесть лет ни разу не покупал одежды, вот даже в двух рубашках сразу ходит. Кроме ничтожных расходов на питание и расходов на книги – никаких других.
И работа, работа, работа…
Правда, иногда появляется на поэтических вечерах. Об одном из них писал Андрей Вознесенский: «А после конца вечера, вскочив на сцену, потусторонний Бокштейн, похожий на тролля, пел свои переводы Лорки, которые куда свежее опубликованных у нас».
А он все недоволен:
– Я самоучка-дилетант, не получивший даже высшего разряда. Я видел всего два города: Москву и Тель-Авив. Остальные – в альбомах. Во сне, в воображении. Искусство велико тогда, когда не зависит от реальности. Наоборот – реальность зависит от искусства. Искусство создает свою трагическую реальность, избавляет человечество от трагедии реальной. Вам куда, на автобусную станцию? Заметили ли вы, что там, внутри здания, свои города, улицы, закоулки, мостики. В особенности на шестом и четвертом этажах – бесконечность пространства, устремленность, а с боков, наоборот, пространство идет уже на тебя. Пятый побочный этаж в желто-розовых тонах напоминает становление сознания от ребенка до юноши, в то время как шестой – зрелость, раскрытие всех возможностей…
Нет у него даже маски Велимира Хлебникова. У него вообще нет никаких масок.
...
P.S.1. Это эссе опубликовано в «Иерусалимском журнале» (№ 2, 1999 г.) всего за несколько дней до смерти Ильи Бокштейна (18 октября 1999 г). Похоронен 20 октября на тель-авивском кладбище «Ха-яркон».
Незадолго до смерти Илья, как всегда в понедельник, совершил свой привычный путь из Яффо в Тель-Авив на Каплан, 6. В Союзе писателей в понедельник приемный день. Он шел посмотреть на людей, почитать стихи, обменяться новостями. Сообщил, что врачи настоятельно требуют, чтоб лег в больницу. А он не хочет. Зачем? Смерти он не боится, разве что обеспокоен судьбой собственных рукописей. Впрочем, кому они там нужны, в государственном жилье для пожилых репатриантов?
А вообще он счастливый человек, жил как хотел, писал что хотел, даже пережил Иосифа Бродского…
Попросил, чтоб я принес ему мой экземпляр «Бликов волны». Книга оказалась при мне. Он написал на обложке:
Вдохновенье —
Веточкина шалость
Веткою поветрена строка
Вспышка озаренья и усталость
душная рутина и тоска…
Вообще, он часто говорил о «тоске, которая его непременно задушит».
Я сообщил ему, что вот-вот выйдет второй номер «Иерусалимского журнала» и там – мое эссе о нем.
– Неужели? – по-детски обрадовался он, но вдруг стал нескладно серьезным.
Снова попросил книгу. Написал: «Илья Бокштейн. Воспитательная соната. Дилляр-2» (это еще предстоит разобрать).
Еще с кем-то разговаривал. Выбирал между больницей и Музеем Израиля в Иерусалиме, где была выставка Василия Кандинского. Когда-то так же выбирал в Москве между Библиотекой иностранной литературы и Израилем. Тогда, поколебавшись, выбрал Израиль.
Теперь – Кандинского…
Вел еще какой-то запутанный рассказ… Словно дорогу или нить.
Все навевало мысль о договоре, заключенном со смертью.
Осталось впечатление чего-то трогательного и безысходного.
Как сон изнутри.
