Истина – не в будущем, она в сиюминутном, вся жизнь – поток истины. По существу, истина – это интенсивность внутреннего мира, и Бокштейн не станет ею жертвовать ради измышленных, головных абстракций. Вот уж поистине, хочешь быть философом – пиши стихи!
Обалдел от великих идей,
Вот тоску о величье разбей-ка!
Не сливается с грустью моей
Смерть канарейки.
Он страдает не только мужественно, но еще как-то по-особому грустно, не жалуясь и не досаждая другим.
Ветер стих. Растворилось окно.
Кромка ночи в излучинах гор чуть заметна.
Даже черти не скажут, как мне черно,
Ведь тоска у чертей одноцветна.
Кажется, что обычное суждение (кого-то о чем-то) здесь неприемлемо. Почти по Кьеркегору: «Таким образом, самый большой парадокс мышления – это открыть нечто такое, что само мышление не может измыслить…»
– В чем смысл жизни?
– Создавай существо
совершеннее тебя.
– Это невозможно.
– Значит, смысла нет.
– А как я узнаю,
Что оно меня совершеннее?
– Ты посмотришь в зеркало
И увидишь его,
А себя над зеркалом
открывшимся многолюдьем,
блестящей площади.
Одни только названия стихов Ильи Бокштейна («Вебер», «Фантазия Гамлет», «Св. Франциск», «Фантазия Юдаика», «Реб Акива», «Иаков и Рахиль», «Рембрандт», «Иероним Босх», «Памяти Низами», «Памяти Леонида Аронзона», «Памяти Рильке», «Марк Шагал», «Сальвадоре Дали» и множество других) говорят о том, что его поэзия всемирна , она прессует мелочи, суету, она не способна говорить о пошлом или критиковать мещанство: все это просто утюжится, исчезает в неком прыжке машины времени, которая оставляет лишь духовно значимое, пронзительное, живое…
У него широко открыты глаза «на весь милый, радостный и горестный мир, чтобы насмотреться на него и пить его каждую минуту…» (М. Кузмин)
Илья Бокштейн – поэт александрийской школы. Европеец, русский поэт, он на все смотрит не чужим глазом, не глазом путешественника, выхватывающего экзотические картинки и редкости, – для него все полетно, широко, накатисто. У него ведь свое путешествие:
Зачем я не урод иль волкодей,
Я мелкодей,
Я солнцу радуюсь —
Бессмысленное дерзко,
наверно жизнь моя —
летящий суховей,
стремительности
краткая поездка
в бессвечье,
что возмездием грозит
за все несчастья,
что другим достались…
Поэзия, считает он, существует для познания иных миров, где нет ни эллина, ни иудея, ни патриция, ни плебея, ни мужчин, ни женщин.
Только дух, только Абсолют…
3 Помню, дал ему диктофон, и он буквально впился в него.
Жажда высказаться, вообще говорить вслух – сильнее желания власти.
– Почему ты публикуешь стихи только в виде факсимиле? Это связано с какой-то идеей, с какой-то задачей? Оригинальность? Своего рода фанатизм?..
– Владелец типографии мне сказал, что никакая машинистка это не разберет. У нее крошечная головка, она подумает, что ты просто безграмотный человек… Она ведь не понимает, что это особое искусство… А вообще, я не являюсь фанатиком своей идеи, философ вряд ли может быть фанатиком, иначе он перестает быть философом…
У меня было нестерпимое желание разрешить «последние вопросы».
– Кем ты считаешь себя: евреем, русским, израильтянином?
– Это проблема будущего….
– Как так?
– Нужно примириться с тем, как сложилась ситуация. Если мои стихи будут эквилентированы на иврите – стану израильским поэтом. Возможно, переводы будут даже в чем-то богаче русских оригиналов…
– Анна Ахматова считала, что переводы невозможны. И вообще перевод – трудоемкая часть безделья.
Он молчит. Что-то высчитывает, вымеривает. Я думаю, у всякого крупного дарования есть некая метафизическая сторона, которая пленительно действует на обыкновенного человека, на меня, например…
– Логотворчество позволяет переводчику делать любые изменения языка перевода, чтобы добиться эстетического эквивалента оригиналу. Чем больше усилий и знаний требует перевод – тем больше тонус наслаждения. Что касается моих стихов, то они малодоступны даже в оригинале.
Смотрю на него и вдруг неожиданно для себя думаю, что поэт, которому удалась одолеть по крайней мере одну из двух вечных тем – любовь или смерть, – уже добился успеха. О любви он не пишет. О смерти? Пожалуй. Но без интереса. Спрашиваю в лоб, с некоторым налетом бесцеремонности:
– Что ты думаешь о смерти?
– У меня нет страха смерти. У меня есть страх за гибель моих сочинений. Быть может, этот страх тоже не особенно глубок, потому что я ничего не делаю для того, чтобы их издать. У меня принцип: что само в руки не идет, то не мое.
– А все-таки, какой бы ты себе надгробный памятник придумал?
– Я хотел бы, чтобы мастера сделали изображение, потому что разум рождается зрением. По еврейскому закону нельзя, а жаль…
Из прочих достопримечательностей его личности: он добр, как блаженный, кроме рукописей раздает все, что только можно поднять и унести. Телефона у него нет и ему не надо лукавить, будто его нет дома. «Один звонок в неделю, – говорит он, – и я был бы выбит из колеи». Он кажется мне надежным, как старая кирпичная кладка. Он мог бы сказать о себе, как Бабель: «Я не сволочь, напротив, погибаю от честности…»
– Ты иврит знаешь?
– Плохо.
– Двадцать шесть лет – и все плохо?..
– Мне языки очень нравятся. Английский, французский, немецкий – это инструментальные языки, язык фортепьяно… Я дам зеленый свет ивриту только 1 января 2001 года после окончания моей русской программы. У меня есть исследования алфавита – еврейского, индийского, арабского, латинского… Если латинский алфавит – философский, арабский – изящный, сахарный, то ивритский – духовный. В моем исследовании еврейский язык назван гигантропическим. Индийский язык – мистическим. Западноевропейские языки – языки инструментальные, органа, фортепьяно, русский – оркестровый, оркестрово-экологический, оркестрово-речной, оркестрово-скульптурный. А иврит – язык прошлых и будущих цивилизаций. После иврита следующий гигантропический – хинди, бенгали, немецкий, но уступают ивриту… Идея чего-то предельного наследница трех великий стратегических идей иудаизма: концентрация энергетического тонуса в слово, создание словесного метатела и принцип генетического скачка… Эти идеи сверхсложны, логотворчество как раз их и разрабатывает. Но логотворчество в его теоретической части создано на русском языке, а не на иврите, русская культура прошла все стадии, создала шедевры во всех отраслях культуры, но при этом имела в своем распоряжении тысячу лет развития… И все же, логотворчество родилось в такой осевой стране, как Израиль. Владимир Соловьев считал, что еврейство можно сопоставить только со всем человечеством – если поместить на одну чашу еврейский народ, то на другой чаше окажется все человечество… Ментальный потенциал человечества (я цитирую сейчас свою «аверону») равен потенциалу всего остального человечества без Израиля. Ну там, правда, говорится, что он меньше потенциала Христа, потому что потенциал Израиля – это человечество в миниатюре, а Христос – это больше, чем человечество, это центральный гармонический образ мироздания…
