Самое мрачное впечатление в жизни произвела на него школа. Просто кошмар какой-то! Полное отсутствие всякой духовности. Душу здесь, по привычке, все топтали и поносили…
– Я был благодарен советской власти за то, что она меня вылечила, верил, что социализм – хорошо, капитализм – плохо. Сталин умер – хотел отправиться на похороны любимого вождя. Не нашел валенки… А на следующий день вытолкнули из очереди…
Жил своим внутренним миром, получал хорошие отметки по гуманитарным предметам и исключительно посредственные по естественным и техническим. Вообще, техника раздражала его. А мать настояла на Институте связи! Точно назло.
Провидение привело в библиотеки. Сначала в «Ленинку», потом в «Историчку». Взял с полки энциклопедию Брокгауза и Ефрона. И пошло! Платон, Аристотель, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Ларошфуко, энциклопедисты… Поразила «Философия бессознательного» Эдуарда Гартмана. Потом Шпенглер, Ясперс…
К искусству, к поэзии пристрастился где-то в году 1958-м:
– Увидел импрессионистов в музее Пушкина. Так бывает, когда смотришь в ночное небо, кажущееся поначалу пустым, а потом вдруг, при более пристальном всматривании, оно являет далекую звезду… Точно купил себе местечко в раю…
Утомленный школой мозг почти не буксовал. Дела шли превосходно: перевели на экономический факультет, где он был единственным парнем, читал на лекциях Монтеня – никто не обращал внимания, девочки писали за него курсовые работы… В общем, синекура… Существовал словно в другой жизни, из которой и письмо дойти не может…
А тут еще увлекся «еврейским вопросом», стал штудировать Талмуд, свел знакомство с «замоскворецкими Сократами», которых возглавлял книгочей Лев Петрович Барашков. Знакомство с ним, по словам Ильи, заменило ему университет. Познакомился с писателем Юрием Мамлеевым…
Советской России он не знал, ее проблемами не интересовался, вместо проблем «противостояния Южной и Северной Кореи» его занимали философы, эзотерики Штейнер, Гурджиев, Блаватская…
В Институте связи проучился четыре года и перед самым дипломом ушел. Решил поступить на заочное отделение библиографического факультета Института культуры. Мама нашла ему учителя. Того самого «тихого еврея» Павла Ильича Лавута, о котором писал когда-то Маяковский. Лавут учил писать сочинение. Английский язык Илья выучил как будто сам. Во всяком случае, вошел в аудиторию, заговорил с преподавателем по-английски, на того напал столбняк: отродясь не встречал заочников, знающих английский! В результате – «пятерка».
В институте стал посещать все факультеты, какие были, в особенности музыкальный. Много бродил по Москве, любовался Белокаменной. Потом увидел в библиотеке репродукции старой Москвы и опешил – оказывается, за советский период в городе было уничтожено 450 храмов! Теперь он уже смотрел на улицы по-другому, сквозь призму своего воображения… «Соединял их не эклектически, а как того требовала легкость и красота». Еще увидел «лик вечности»: Храм Христа Спасителя, «разляписто величественный портрет империи (российской и не обязательно николаевской)».
Как-то забрел на площадь Маяковского. Незнакомые ребята читали антисоветские стихи. Стал задумываться: а к какому сословию принадлежит он сам? И вообще – что все-таки есть Союз Советских Социалистических Республик?
Так задумался, что даже глаза грустными стали.
– Что с вами? – спрашивали знакомые. – Почему у вас такие грустные глаза?
Про глаза он ничего не знал. «Если бы знал, – говорит, – сразу бы сменил».
Наконец друзья дали дельный совет: чтобы узнать советскую власть, надо посидеть в тюрьме: «Болезненно, но полезно».
24 июля 1961 года он вышел на площадь Маяковского, взошел на постамент и произнес двухчасовую речь – «Сорок четыре года кровавого пути к коммунизму».
Зеваки стояли, слушали, как реагировать – не знали. Не знала, как реагировать, и милиция: сдать в КГБ? В психушку?
Кончилось Лубянкой. Оттуда направили в известный институт Сербского. Можно бы там и остаться, читать до конца жизни! Впрочем, на Лубянке было веселее. Да и честолюбие разыгралось – какие высокие инстанции им занимаются!
В общем, суд. Прокурор просил семь лет. Судьи дали пять. Когда Илью выводили из зала суда – к ногам бросили цветы. Тут уж поневоле берешь лист чистой бумаги, ручку и выводишь: «Уважаемый Илья Вениаминович!..» Тем более что именно в то время, после суда и сурового приговора, появилась знаменитая песня Булата Окуджавы «Бумажный солдатик» – в Москве говорили, что песня эта посвящена Илюше Бокштейну…
Истина заключалась в том, что Илья Бокштейн являл собой слишком крупную личность, чтоб его жизни и сочинениям благоприятствовала судьба.
– Потом – Мордовия. Дубровлаг № 17. Маленький лагпункт, человек на четыреста. До пробуждения во мне поэзии это было самое потрясающее время моей жизни. Русь до февраля 1917 года! Абсолютно та же политическая раскладка. Кадеты, монархисты, Союз Михаила Архангела, Союз спасения России, демократическая партия, социал-демократическая, марксисты-ортодоксы, марксисты-либералы, марксисты-ленинцы и даже марксисты-футуристы («марфуты») – профессора исторического факультета Московского университета, арестованные в 57-м году за ревизионизм. Многие из них были вполне порядочными людьми. Конечно, они зациклились на марксизме, но ведь ничего другого и не знали, ничего другого не приходило в их головы, они были людьми тоталитарного (точнее унитарного) склада, им непременно нужна была какая-то фундаментальная концепция мира, которая бы все объясняла, но вели себя, в общем-то, по-человечески.
«Неписаные лагерные законы запрещали общение с политическими. Но я нарушал этот запрет. Беседовал с ними и на общечеловеческие и на общеполитические темы. Пытался объяснить им все зло марксизма – и не всегда без успеха (некоторые потом даже стали верующими).
Разговаривал я и с членами антисемитской организации – что, конечно, тоже было запрещено… Встречался с ними в сумерках, под липами. И тоже не вовсе понапрасну…»
А в общем, большую часть времени заключенный Илья Бокштейн торчал в курилке, болтал о литературе, читал стихи. Иногда его пытались заставить копать траншеи – отлынивал как мог. Сажали в карцер, угрожали отправить в одну из самых страшных советских тюрем – во Владимир. Заключенные за него заступались – ходили к начальнику лагеря, просили, чтобы освободили от работы. Он бы и «загремел» – спас староста барака Кархмазян, в бериевские времена министр юстиции в Армении, большой любитель поэзии – занес Илью в список «новичков», который представил медицинской комиссии. Комиссия определила вторую группу инвалидности. Пожалуй, это и не дало погибнуть. Правда, выглядел ужасно. Никто не верил, что дотянет до конца срока: живой скелет из фашистского концлагеря. Но как ни странно, в лагере он чувствовал себя счастливым: сидел на нарах, что-то читал, писал. Почетный лагерник страны!
Годы-миражи…
Вокруг были интереснейшие люди, так что он уже стал страшиться освобождения, новой, неизвестной жизни, в которой он никто и ничто.
А здесь еще случилось событие исключительной важности: в ночь с 16-го на 17-е апреля 1965 года, на двадцать девятом году жизни заключенный Илья Бокштейн написал первые стихи – двадцать три коротеньких стихотворения, буквально по две, четыре, самое большое – восемь строк. Потом все забраковал. Оставил две строчки:
