Бокштейн прежде всего – поэт. Его первая книга вышла в Израиле еще в 1986 году, а составители энциклопедии – увы! – не знают этого до сих пор…
Неповторимость и странность судьбы Ильи Бокштейна уже сегодня сделала его легендой. Известный ныне поэт Константин Кузьминский, создатель редкостной многотомной антологии поэзии авангарда, подарил Бокштейну книгу своих стихов с надписью: «Первому поэту Израиля от пятого поэта Ленинграда».
Поэт Михаил Генделев пишет: «… все генеральные компоненты подлинного поэтического гения в Илье Бокштейне наличествуют: герметичность сознания, безумие, талант, темперамент. Все дело только в пропорциях. ..»
Илья Бокштейн посвятил Генделеву стихи. А тот (по словам Бокштейна) как-то признался: «Без тебя мне было бы легче». Поскольку подслушанному верят больше, чем услышанному, оставляю читателя с этой фразой наедине.
Илья вспоминает: К. Кузьминский увидел стихи с посвящением Генделеву и на долгое время с ним, с Ильей, порвал. Почему – неизвестно. Указующие персты не оставляют отпечатков.
Послесловие К. Кузьминского к стихам Бокштейна, скорее, походило на некролог: « Слава богу, его (т. е. Бокштейна) хоть помалу, но регулярно, печатает журнал «Время и мы», а то и не знали бы о существовании безумного и гениального, нищего поэта, пробавляясь ахматовскими прилипалами…
Илья Бокштейн, возникнув пару лет назад, так же и пропал, и где он, и что он – не знаю… Остались три его рукописные тетради, тексты из которых приводятся факсимильно и – выборочно – в перепечатке ».
Как сказал остроумец: «И бесправным положением можно злоупотреблять».
В 1985 году в честь столетия со дня рождения «поэта для производителя» Велимира Хлебникова в Тель-Авиве состоялось шествие, которое возглавил поэт и художник Михаил Гробман. Он сидел на коне. С плеч его свисал талит. Он был Капитаном. И как Капитан знал все.
Илья Бокштейн, вспоминая об этом шествии, ухмыляется: Капитан Капитаном, и все же корабельные крысы знают больше… Про Хлебникова он мог говорить часами…
Творчество Ильи Бокштейна даже авторитетные исследователи, как правило, адресуют специалистам. Сам Бокштейн разделяет такую точку зрения. Считает, что многие его стихи предназначены исключительно для автора, ибо поэзия – акт инобытия, переход из действительности в реальность на художественном уровне, время и пространство ее – необъятны…
О единственном факсимильном издании его книги «Блики волны» (издательство «Мориа», 1986 г.) можно сказать, что книга удивительно, редкостно красива. Рисунки оригинальны, почерк создает некую ауру, а все вместе – тайну, за которой просто нельзя не ощутить эксперимента или художественной концепции. Его рукописи ждут настоящего издателя, гурмана, знатока, библиофила… Издатели «Бликов», пожалуй, проявили такие качества вполне. Книга стала библиографической редкостью.
«Блики волны» – это не только книга, а переживание книги, мироощущение, противостояние художественно-неповторимого и эмпирического «я».
Думаю, пройдет не так много времени – и легенда о судьбе Ильи Бокштейна и мифы о его творчестве сольются.
Надо только прочесть его. Издать. За более чем десять лет после выхода «Бликов волны» И. Бокштейн написал тысячи стихотворных строк, уникальные философско-лингвистические, «логотворческие» работы. На вопрос «Как жить?» он отвечает и своим образом мысли, и образом жизни. Его жизнь – вызов насилию. И в первую очередь – насилию духовному…
…Почти каждый понедельник он приходит на Каплан, 6, в Дом писателя. В последний раз мы проговорили, кажется, часа два. Рассказывает, что ночью просматривал альбомы по архитектуре и вдруг понял, что тель-авивский Дизенгоф-центр – беседа Матери и Девушки, центр Голды Меир – диалог Старика и Младенца, а автовокзал – крупнейший в мире – это разговор Монстра и Моцарта.
– Монстр – гигантский бронтозавр с вьющимся хвостом, а Моцарт – тонкое, майское красное солнце – если смотреть со стороны бульвара Харцион.
Веселое у него сегодня настроение!
Илья – человек неопределенного возраста. Еще в 70-е годы о нем писали: «немолод», «возраст от сорока до семидесяти».
В отличие от многих, думаю, у него вообще нет возраста. Его возраст измеряется стихами, а стихи были у него вчера, есть сегодня, и будут всегда. Он знает только одну работу – писать и читать стихи. « Он пишет стихи, когда другие делают карьеру, интригуют, ссорятся, сводят счеты, он пишет стихи, когда другие набивают карманы и защечные мешки, путешествуют и ловят редкие мгновения наслаждения. Стихи – его карьера, его борьба, его богатство и наслаждение. Он не в проигрыше. Он имеет все, что мы имеем. Но мы не имеем того, что имеет он: его свобода от всего, что порабощает нас, его предельной расположенности к миру, его открытости собеседнику » (Наталья Рубинштейн).
Да, Илья Бокштейн пишет стихи. И очень часто читает чужие (изумительно!): « плохих стихов у своих собратьев не помнит, хорошие строки запоминает, бережет и любит как свои – и отзывается на них » (Наталья Рубинштейн).
По понедельникам пешком проделывает неблизкий путь из Яффо. Почти всегда отказывается от предложенного стакана воды. В жару на нем две рубашки – то ли забыл снять со вчерашнего дня, то ли читал, как всегда, Данте – и пошел озноб по коже.
Впрочем, может быть, и просто было лень рыться в одежде. Да и все равно не добраться до нее. Кругом – книги. На всех языках. Ничего, кроме книг: поэзия, архитектура, эзотерические и философские трактаты, каталоги музеев всех стран мира…
А ведь никогда не путешествовал! Живя в Москве, кажется, даже в Ленинград не выезжал, разве что на вынужденную отсидку в Мордовские лагеря. Да и здесь в Израиле, за двадцать шесть лет был раз или два в Иерусалиме. Своей жизнью он явно подтверждает мысль, что существует лишь одно великое путешествие, и это путешествие внутрь себя, и тут не имеет значения ни время, ни пространство, ни даже поступки…
В детстве он болел спондилитом. Семь лет провел в туберкулезном санатории, прикованный к постели. Читал Пушкина, Тургенева, Гончарова. То были и его вожди, и его народ.
Все же вылечили, стал ходить, правда, в корсете. Но мир Пушкина не оставлял. Тут в самый раз вспомнить лицейский анекдот: однажды император Александр, инспектируя классы, спросил: «Кто здесь первый?» «Здесь нет, Ваше Императорское Величество, первых, все вторые», – отвечал Пушкин.
Илья видел себя где-то в конце списка, быть может, поэтому стал разговаривать с учителями, с директором, называя их «Ваше Величество», «Ваше Превосходительство», «Ваше Сиятельство»…
Звание и форма обращения зависела от степени влияния самого педагога.
– Меня посчитали умственно отсталым, – рассказывает Илья. – Устроили нечто вроде экзамена – попросили прочесть и пересказать статью. Пересказал. Оставили в покое…
Реальный мир испугал его. Точно изнанка войны. Боялся ходить по улицам. А в общем, очень хотелось вернуться в лоно, устроиться там поудобнее и пребывать там веки вечные…
