Только теперь я понял, что твердо стою на земле, точно поднялся на более высокую ступеньку цивилизации. Мне даже показалось: я вполне овладел ивритом. И теперь смогу сказать членам муниципального Совета: «Господа, какой чепухой вы занимаетесь!
А скульптуру Изиды в Национальном парке залили смолой…»
В течение следующей недели я суетливо бегал по территории, что-то подносил, что-то уносил, рыл в указанном месте. Мне почему-то казалось, что жизнь в основном уже прожита, что довольно с меня и тех впечатлений, которые я уже получил. Я присматривался повнимательнее к Барбаре, в глазах и во лбу было у нее что-то фатальное, то, что, как правило, отталкивает людей, но меня влекло к ней, и в голову мне приходила странная мысль: «а что, если… если там, в Вавилоне у храма, я встречался именно с ней? И все эти тысячелетия она ждала именно меня…»
В конце рабочего дня я попросил разрешения остаться на территории, предназначенной для раскопок.
Помню, я заснул лицом к небу.
А утром, взяв лопату, стал механически перебрасывать землю. И вдруг заработал с все возрастающей скоростью: «Я найду, найду ее!» Это было как желание написать в один присест книгу, поставить спектакль, сочинить музыку… Яма быстро увеличивалась. Вот так, если заглянуть вглубь, чувствуешь себя.
Я шел куда-то по звуку странного инструмента. Барбара рассказывала мне, что одним из высших достижений искусства в земле Ханаан была музыка, но поскольку люди не умели ее записывать, она исчезла – навсегда!
Но я слышал ее, слышал! Она вела меня все по той же пыльной дороге – да, да, это было со мной! Я никогда не был в Древнем Уре, на земле Ханаан, но мне надо это. Надо! Без этого я перестану существовать, я ничто…
То, что случилось, Барбара назвала чудом. Я наткнулся на статуэтку, которая сначала показалась мне просто необработанным камнем. К этому времени вокруг меня стояла уже вся группа. Барбара оттолкнула меня и стала руками отрывать статуэтку, хотя мне казалось, что она просто поглаживает ее, нежно, как ребенка, которого только что приняли из лона…
Наконец Барбара поднялась. В ее руках была скорбящая женщина с руками, воздетыми к голове.
– Такая фигурка обычно прикреплялась к ободку глиняного кратера, использовавшегося как погребальная утварь, – произнесла Барбара дрожащим голосом. – Поздравляю вас – перед вами филистимлянка… Может быть, ее делали с самсоновой Далилы…
– Она вавилонянка, – твердо сказал я. – Я видел ее у вавилонского храма…
Барбара стояла спиной ко мне, и я зарылся лицом в ее волосы, что падали ей на спину, густые, как грива, и пахли они до того хорошо, как цветы в саду…
Я был уверен – эта та женщина, за которой я шел все последние годы, а мне казалось всю жизнь. Смущало только одно: она была похожа одновременно на Барбару, на Рыжеволосую Венеру и… на Шекспира, я даже подумал, что вопрос не в том, существовал Шекспир или нет, а в том, был он мужчиной или женщиной.
А что, если его обращение в сонетах к мужчине говорит вовсе не о том, о чем думаем мы? Но эта мысль была только где-то на краешке сознания, главное – точное сходство этой глиняной женщины и с Барбарой, и с Челитой. Она даже была одного возраста с ними – между вавилонской старухой и той молодой особой, в какую превратила ее наша безумная ночь на вавилонской земле.
Барбара как-то стряхнула меня, и я увидел – она таращит на меня глаза, изумленная ощущениями, взволновавшими ее, и луч восходящего солнца, который скользнул сквозь рыжие кольца волос, словно зажег еретический ореол страсти вокруг ее головы. На мгновение мне показалось, что теперь она не станет растрачивать свою жизнь на поиски Божества под Землей, а найдет его в другом месте, и не раз…
Солнце падало на город прямым беспощадным светом.
Она подошла ко мне, ладная, счастливая, улыбаясь белозубой улыбкой и вдруг, обняв свободной рукой, поцеловала столь неумело, что я невольно вспомнил первопечатные книги. И ощутил, как этот робкий поцелуй вытесняет из меня тонкую ядовитую материю грез.
Я поднял голову и захлебнулся солнцем. И обнаружил, в который раз, – что остался без партнерши. К чему воплощать замыслы в жизнь, коль скоро сам по себе замысел приносит столько радости?
Ах, как она была права, Рыжеволосая Венера: «жизнь – парное катание во всем…»!
И вот придет вечер. И ощупью буду пробираться в темную, чужую комнату, в ее дальний угол, где торчат спинки пустых стульев – эти люди ушли танцевать…
А Барбара, единственная живая душа в этот час под бескрайней лазурью, по-прежнему улыбалась, точно далеко впереди себя видела зеркало, в котором отражалась ее стать и красота.
Под острым жалом солнца повизгивали собаки.
И было страшно. И плакать хотелось. И было все равно хорошо…
Я вернулся домой поздно вечером. Включил телевизор. Замелькали знакомые кадры. Иранский аятолла положил на Коран пистолет и сказал, что убьет Арафата как предателя арабских интересов.
На встрече премьер-министра Франции в аэропорту Лод устроители церемонии повесили вместо французского флага – люксембургский, такой же по цвету, только полосочки не вдоль, а поперек.
Журналист пытал школьника:
– Кто написал «Гимн Израиля»?
– Царь Шломо, – рычал тот.
Шла привычная израильская жизнь.
...
Эссе и рассказы
Материал, из которого сделаны гении… (Поэт Илья Бокштейн)
Прижизненная слава в эмиграции подозрительна.
1
С кем сравнить одного из самых известных и самых малодоступных русскоязычных поэтов Израиля – Илью Бокштейна?
Первое впечатление – Велимир Хлебников. Та же бездомность, бесприютность, бормотание, выискивание в хаосе звуков, составляющих гармонию. Но бормотание «без правил», или «почти без правил» – как сказал в предисловии к книге Бокштейна Эдуард Лимонов.
И все же – Хлебников, если иметь в виду его абсолютное неучастие в людской суете. Его «спокойную незаинтересованность» «в мире мелких расчетов и кропотливых устройств собственных судеб»… (Н. Асеев)
Правда, Хлебников мог развести из своих рукописей костер. Илья Бокштейн ничего подобного себе не позволит. Он всегда ровен в общении, уравновешен, интеллигентен, а к собственным рукописям – ревнив. Злым и раздраженным я видел его только однажды – когда издатель взял у него рукопись и исчез.
Велимир Хлебников называл себя «Председателем земного шара». Что-то подобное пробовали навязать и Бокштейну. Во всяком случае, авторы Российской еврейской энциклопедии написали удивительно нелепое: «БОКШТЕЙН Илья Вениаминович (р. 1937, Москва), общественный деятель …» («Российская еврейская энциклопедия», т. 1, 1994.)
Право, все врут календари!
