И увидел себя неловко соединенным с нею, точно они – участники какого-то странного эксперимента, впервые в истории человеческой расы додумавшиеся до столь странного способа общения.
Саутгемптон тут же подошел к ней и сказал тихо и вкрадчиво:
– Ваша исключительная исключительность исключает всякую другую исключительность…
Шекспир громко чихнул, заставив графа поморщиться. Он презрительно посмотрел на Уильяма, но тут же натянуто улыбнулся – кто знает, со временем этот актеришка может стать настоящей знаменитостью и сделать имя своего покровителя бессмертным…
– Когда вы сделали несчастной свою постель?
Шекспир усмехнулся, хотя и сам отдал дань моде. Ромео на балу Капулетти спрашивает слугу: «Кто эта дама, которая обогатила руку этого рыцаря?»
Шекспир стал пристально смотреть на даму. Ему показалось, граф тяготит ее своей вычурностью и лестью. И он порадовался: «Быть может, хоть она выругается хорошим, крепким ругательством, как настоящая леди!»
Наконец все собрались у камина.
Шекспир залюбовался тонкой резьбой по камню.
Молодые люди небрежно расселись в креслах. Точно по команде стали ковырять во рту зубочистками – последняя мода, признак щегольства и изысканности.
Про даму все точно забыли.
Он напишет сто двадцать шесть сонетов и посвятит их другу.
Еще двадцать четыре – посвятит ей. Стесняющие местоимения мужского рода меняются на женские. Ореол двусмысленности и даже крамолы исчезает. Слава тебе, Господи! В шекспировской Англии содомский грех карается смертью. А театральные труппы из-за своего исключительно мужского состава имеют у пуритан дурную репутацию товарищества педерастов, что, впрочем, не более чем фантазии хулителей.
«Недолгий звук» или «sonetto».
Песня.
Данте. Петрарка, поднявший оброненную Лаурой перчатку. И потрясенное молчание: «Это было как в церкви».
Друг.
Поэт.
Смуглая Леди, ставшая между ними. Бессмертная, как и ее долги.
Пусть будущие поколения разыскивают – кто есть кто.
Он верен всем.
Стоит ли писать и впредь сонеты?
В том только случае, если будет лишен всех средств самовыражения.
Шекспир подошел к даме и встал ей в затылок. Она неожиданно дотронулась до его руки.
Жар всколыхнул сердце.
– Гони природу в дверь, она влетит в окно, – сказал он тихо.
Она мелодично засмеялась.
– Поэты на самом деле ни к идеям, ни к людям всерьез не относятся…
Он чувствовал, как их соединила очаровательная интимность, которой ужасно хочется превратиться в любовь.
На следующий день он был у нее в спальне.
Она приняла его в постели. Он стоял, не зная куда сесть.
– Это кресло принадлежит графу Саутгемптону, это – графу Эссексу… Садитесь ко мне на постель. Сюда садятся все…
…Он знал, что сегодня умрет, но страха не было. Ему казалось, он учинит жутко забавную – для внутреннего пользования – шутку: блаженно отойдет ко сну, не успев прогнать улыбку. Но до этого сотворит еще одну каверзу – специально для биографов, вот только успеть бы взять бумагу и нацарапать завещание – рука не слушается и кажется вовсе чужой. Он стыдится только одной вещи: пренебрегал первейшим правилом художника, а именно – твори и голодай. Порой ему приходилось туго, спал под яблоней, говорили: «полог Шекспира», но никогда не голодал, нет… Так что пусть о нем скажут: «Чертов старый дурак! Чертов старый дурак!» И он сделал знак, чтоб ему принесли завещание…
А я мечтал: увидеть его в ту минуту. И разрешить все загадки. Ну, например, знает ли грамоту или только ставить крестики мастер…
Он моргнул глазом (тем, что расположен ниже) и сказал:
– Загадочен, а?
И странно рассмеялся.
Потом продолжил:
– А задуманное, между прочим, всегда совершал с легкостью. Рукописи мои видел? Нет? Никто не видел. Ни одной помарки! И не увидите… Бербедж приезжал, другие актеры… Что-то у них там не шло, вот и старик Шекспир пригодился… Сейчас хожу по векам – из шестнадцатого столетия в двадцатое – путь не близкий… И везде одно и то же – ниспровергают Шекспира… И ты – тоже…
– Но и защищаю, – разгорячился я.
Он молча кивнул.
– Черт знает какого художника нашли для надгробного памятника… Зачем спешите? Я ведь еще был жив. Читаю Сенеку, Гиппократа… Симптомы, медикаменты… Все это вздор! Человек должен так же просто умирать, как рождается… А вы пятнадцатилетнего мальчишку…
У него же – никакого опыта… А что сделали с моим памятником? Я просил положить мой гроб на глубине пяти-шести метров.
– Точно! Положили…
– Врешь, – зевнул он. – Не могли. Рядом протекала река… Просил: поставьте простой, дикий камень… Говорил: не трогайте моих костей – прокляну!
– Ну, меня, положим, не просил…
– А разве не ты работал церковным сторожем?
– Скажу, кем работал, – не поздоровится!
– Знаю, знаю – Шекспиром.
Он засмеялся так весело, точно был на сцене.
– Этот проходимец разрывал могилы и переносил кости покойников.
– Он хотел, чтобы всем досталось место.
– Костей собралось так много… Я же сказал: «И проклят тронувший мой прах».
– Сторожу было все равно… Но твои кости он не тронул… Разве ты не видел бюст, что стоял над могилой?
– А! Старина Джерарт… Помню, его мастерская была возле «Глобуса». Он говорил: «Уильям, уж я тебе устрою бюст – по первому разряду».
– Белый и черный мрамор…
– А зачем эти колонны? Эти дурацкие херувимы:
у одного в руках лопата. Он что, намекает на то, что я сыграл в «Гамлете» роль могильщика?
– Лопата символизирует труд…
– Что за красивости?! Ты у меня много нашел красивостей? Или вот – в другой руке череп и опрокинутый факел! Мало было у нас пожаров в Стратфорде! Разве только мой дом и пощадили.
– Зато как он выполнил герб! – защищал я старину Джерарта.
– Ну, еще бы герб испортить… Он мне нелегко достался…
Я вспомнил знакомые шлем и щит, высеченные в виде барельефа на прямоугольной каменной плите. Щит украшен геральдикой. Верхняя часть памятника в виде пирамиды, на вершине которой помещен еще один череп – с пустыми глазницами и без нижней челюсти. Сам Шекспир в мантии, его руки покоятся на подушечке, правая держит гусиное перо; левая лежит на бумаге. Вид у него цветущий – лоб без морщин, лысина, короткая шея. Локоны на висках закручены; усы и борода хорошо ухожены, глаза бесстрастно глядят вперед. Образцовый королевский писец…
Позднее бюст выкрасили в белый цвет, а на щеках Шекспира заиграл здоровый румянец, его локоны стали рыжеватыми, а кафтан – алым.
