Никогда не зябнувший, он стал впервые ощущать холод года четыре назад, когда вернулся в дом, где всем был не мил – жене, дочерям. Вдруг почувствовал, что стоит на пронизывающем ветру. И все о нем забыли. Младшая Юдифь пройдет мимо – не поздоровается: «Чтоб ты сгорел!» И вся в красных пятнах. И губы сжаты…
С женой – говорить не о чем. Грамоте не выучилась. Что знает о его пьесах? Говорит: «Богохульство… Чертов театр! Клоуны, развратители и несть Бога в сердце…» Права Юдифь, права: «Чтоб он сгорел, этот театр!»
И услышал ведь однажды Бог, сгорел-таки…
Да, все о нем забыли. Сказал же Христос: «И враги человека – домашние его». Когда он покупал дом и другой дом, обе дочери – и Сюзанна и Юдифь – его любили, ох как любили: «Когда папа приедет? Когда подарки привезет? А жениха для Юдифь?» Теперь Юдифь не только созрела, но и перезрела, идет – пол дрожит…
Вообще его поразило резкое исчезновение времени: ходишь, ходишь по векам, маешься, до нашей эры… после… конца не видно…
И еще понял: надо пройти старость, чтобы понять ее. Но ведь Лир у него вроде бы… ничего… похожий на старика… И не только внешне… Удался? Нет, нет, ничего ему не удалось. Все назидательно, длинно, скучно. Недаром актеры стали тяготиться его присутствием, недаром перестал поспевать за ними. Кто вспомнит после смерти о его пьесах? Никто, никто…
На глазах исчезают гении и пророки, даже люди здравого смысла исчезают, ясной головы и вразумительной речи, способные пояснить, что к чему. Какие страшные лики! Например, старик, содержатель «Золотой кареты». Как испугался, что он, Шекспир, уведет у него жену. И она, Джен Давенант, любящая его всю жизнь, единственная понимающая его стихи – тоже испугалась.
Вообще, все женщины вокруг него стали как-то быстро стареть. Его приводили в отчаяние их седые волосы, точно так же, как и седые усы его друзей. Ему стала досаждать старость – и это на пятьдесят третьем году! – до чего же он износился. Еще больше стала досаждать досада на старость. В общем, Бог скрыл от него истину.
А еще все женщины стали походить на прежнюю семидесятилетнюю королеву Елизавету, уродину, которой все, в том числе она сама, твердили: «Красавица!»
И лорды, графы, лет на сорок, а то и на пятьдесят младше ее, норовили залезть ей под юбку и, чего там говорить, без особого труда добивались успеха, как, например, лорд Пембрук…
От него, Уильяма, она так и не дождалась стихов. Даже на смерть королевы, когда все писали, – ни строки не сложил. И на восхождение на престол нового короля – ни словечка…
Вот жена старика, хозяина «Золотой кареты» – другое дело. Частички его любви к ней, к его Джен, и сейчас носятся в воздухе как неприкаянные. Все прошло, а вот любовь – нет, не прошла…
Впрочем, слишком поздно было думать, действовать – разве бежать. И он оставался с тем, что выстроил «для отвода глаз».
…Вот он, одетый в шерстяной камзол, как простой торговец, идет ранним утром по улицам провинциального Стратфорда, где родился, где живут его жена, дети. Вся жизнь – запретный плод. Ему хотелось бы побыть дома, с детьми – но он уже слышит слитный гул голосов, привычный фон всех тех звуков, из которых рождается пьеса. Только что отступила чума. Еще красным крестом отмечены все дома, и на них таблички: «Господи, помилуй нас!» Только в одном Лондоне несчастье уносит 11 000 душ. Но в «Глобусе» уже репетируется новая пьеса, и актеры, как бы нехотя, приближаются к конечной цели. В Лондон возвращается королева. Как же без него?
Обнял жену, поцеловал детей. Он уедет – и с ним уйдет дух большого города, его блеск, интриги, сплетни, воздух, который несет тайны и чудеса далеких мест…
В силу привычки – как неотъемлемую часть собственной жизни, привязывает короткий меч к поясу, поправляет кинжал за спиной, закутывается в большой дорожный плащ: с Богом! Все мысли его в театре. Из тьмы по краям круга света слышны сухие резкие щелчки – это фехтуют на палках. И вдруг – будоражащий рокот больших барабанов: «Идут! Идут!» Накатывается волна приглушенного гомона – «Ромео и Джульетта», первая английская любовная трагедия!
Итальянский город Верону, «врата Италии», с легкой руки Шекспира будут называть городом Ромео и Джульетты. Оттесняя тьму, плывет гротескная кавалькада, впереди кувыркаются акробаты, и кажется, все карлы Вероны бегут следом…
Процессия движется к площади Эрбе и далее к виа Капелло, к зданию с кирпичным фасадом, где живет семейство Капулетти и откуда юная Джульетта с головой уйдет в безумие ночного света и музыки.
Очарованный, оглушенный, опьяневший, счастливый Шекспир шел, не глядя, куда несли его ноги, петляя без цели в граде призрачного света. Он видел бронзовую статую Джульетты – пусть каждый, кто захочет вечно любить и быть любимым, прикоснется к ее груди. И грудь эта будет блестеть, как медные пятаки…
Сила, переполнявшая его, затопила маленький двор.
С удивлением вдруг обнаружит, что не идет, а едет в карете – одному странствовать опасно. Навстречу то и дело попадаются угрюмые и унылые люди. За поясом у каждого – пистолеты…
– Жизнь, дошедшая до нынешней точки, – болезнь. Даже шерсть ничего не стоит!.. Не правда ли, мистер Шекспир? Вы слышите, мистер Шекспир?! Видите, там снова эти… с пистолетами…
Он одинок и убог. И боится смерти. Но дайте ему тревоги еще… Ах, да, шерсть… И люди с пистолетами…
Но откуда этот лунный свет над полем, крики раненых и сова в небе?
Совсем недавно он получил дворянский герб: белый сокол держит в когтях золотое, с серебряным острием копье. «Шекспир» – означает «потрясатель копья»! Но копье его – другого рода. И девиз на гербе: «Не без прав». Да, он драматург, поэт и актер, сын провинциального горожанина, добыл права. Конечно, многим, даже друзьям, девиз его кажется вычурным, и насмешливый Бен Джонсон, собрат и соперник по перу, имея в виду Уильяма, вывел в одной из своих комедий простака, купившего дворянский герб, на котором изображена кабанья голова и девиз: «Не без горчицы». Пусть смеются, кто хочет жить в нищете, зато его теперь встречают по одежке:
– Как поживаете, мистер Шекспир? А ваша женушка? А дети?
Впрочем, герб никто из Шекспиров никогда не использовал.
…Уильям Шекспир ничего не слышал. Увы, мы попусту проводим время, рассказывая одни и те же истории. Он уже стоял среди десятка поверженных тел. Пурпурные струи били из бутафорских отрубленных голов, рук, – публика, свидетель казней и эпидемий, досконально знала все облики смерти. Великий, неистребимый интерес к анатомии, любопытство: а из каких это субстанций образуется личность и в какой части тела обитает душа? – заставляло зрителей смотреть на застывшие лица.
Точно картина Джорджоне перед ним. Этот невозможный взгляд сквозь опущенные веки, связывающий навечно Юдифь с Олоферном, и нельзя понять, кто из них мертв – усеченная голова со счастливой улыбкой или застывшая в тайне своего подвига женщина, мечом погубившая не только врага, но, возможно, и какую-то неизмеримую к нему любовь…
Каждая его трагедия кончалась горой трупов, точно ужасающий символ полной безысходности и гибели целого века, названного Возрождением. В финале одной только трагедии – «Короля Лира» – Регина умирает от яда сестры, Гонерилья закалывается, Эдмон гибнет в бою от меча брата, Корделию вешают в тюремной камере солдаты. И всех их вынесут на подмостки…
