– Вашу подругу увезли в больницу.
– Что? – крикнул я.
Она утвердительно качнула головой.
Я знал, что в гостинице полно русскоязычных израильтян. Что поездки в Египет относительно дешевы, а ивритоговорящие граждане страны побаиваются этого маршрута, и потому почти все гостиницы в этом районе забиты моими бывшими и нынешними соотечественниками.
– Что с ней?
– Просила вам передать – змея укусила. Боюсь, вы ее не застанете в живых…
«Сколько же времени я спал?» – подумал я со злостью на себя, на свой сон. В душе ничего не осталось от сладкой боли и гордости, а было одно отчаяние, точно аллигаторы сожрали не только Челиту, но и меня самого. И вообще, что могло случиться за это время?
– В какую больницу ее отвезли? Почему не разбудили меня?
Но она отвернулась куда-то к окну и продолжала курить, как будто меня не было. Я смотрел, как дым кольцами поднимался к потолку. Его извилистый путь казался мне образом бегства от проблем и невзгод. Дым переносил меня в мир, где все потребности были удовлетворены, все заботы исчезли.
– Садитесь с нами в автобус, – сказала она неожиданно. – Мы ее навестим всей группой, может быть, вам повезет.
«Повезет, не повезет…» – звенело в ушах.
Я выскочил на улицу. Двери автобуса были закрыты. Я нервно стал ходить по тротуару, удивляясь, как все спокойно вокруг, как ничего в этом странном городе не реагирует на исчезновение Челиты.
И вдруг я увидел знаменитую, тысячекратно запечатленную в литературе и иконографии сцену. Октавиан хотел показать римскому народу Клеопатру. «Мужайся, женщина, – сказал император, – и будь покойна, тебе не сделают зла!»
И она почуяла: смерть близка. Она была абсолютно хладнокровна, когда поняла, что должна проститься с могилой Антония. И в то же время чувствовала, что сходит с ума. Из-за слабости ее несли на носилках. Потом упала на гробницу возлюбленного. Заплакала, запричитала:
– Не выдавай свою супругу живою, не допусти, чтобы во мне триумфатор повел за своей колесницей тебя… Все, о чем думала, утекло… Но укрой, схорони меня рядом с собою… Из всех бед, выпавших на мою долю, не было горше и тяжелее, чем жизнь без тебя…
Угольно-темная туча чернила небо… Закрывала небо и свет… Превозмогая охватившее волнение, вылила вино, возложила венки, в последний раз поцеловала надгробный камень.
Хотела закалиться против боли…
Ребенком она любила солнце. Сколько помнит себя – шла в свет солнца. Закрывала глаза. И сквозь веки оно было красным…
Но что есть более солнечное, чем красная кровь?
…Ее одели в красные одежды, возложили на голову царскую корону…
История была какая-то сложная, по-восточному извращенная. Роскошный ужин. Царские покои. Корзина с фруктами. Укол змеи и падение в пустоту неба…
Слезы катились по ее щекам; она держалась все с тем же самообладанием и с тем же погребальным видом.
И слезы ее производили чудовищное впечатление.
Она умирала и грезила…
Казалось, сейчас поднимется и скажет:
– Мне лучше…
Сколько я ни всматривался в даль памяти, вместо лица Клеопатры неотступно видел Рыжеволосую Венеру.
Дверь автобуса открылась, и туристы, которые собрались возле, один за другим скрывались в его чреве. Я еще какое-то время постоял на улице.
– Ну идите же… – махнула рукой женщина в белом. – Уже отправляемся…
На мгновение у меня возникло сильное предчувствие, что я впутываюсь во что-то неотвратимо-разрушительное.
– Поехали…
Я вдруг ощутил странное чувство неизмеримого голода, в котором был привкус еще одного чувства – страха, от которого само основание любви к ней шаталось в моем сознании.
Одно место в самом конце автобуса было свободным. Я сел, хотя меня переполняла жажда движения. Рядом со мной сидел седой усатый джентльмен с трубкой в зубах. Курить в автобусе не разрешалось, и он то и дело вынимал трубку и тоскливо постукивал по ней пальцем.
Я смотрел в окно. К вечеру город был одержим манией величия. Освещенные мягким земным светом тела домов, казалось, соприкасались, словно вырвавшиеся на свободу силы природы. Бронзово-зеленоватое солнце отливало металлическим блеском.
Что-то хлопнуло.
«Лопнула трубка у соседа», – решил я. Трубка лопнула и развалилась. Небольшая катастрофа между зубами. Но тут я увидел, как губа моего соседа отлетела в сторону. В голове у меня проскочило, помню, много мыслей, в то время как губа летела куда-то к потолку, затем ее догнало несколько ушей, а потом все это упало в угол, у окна. Я даже услыхал, как губа шлепнулась об пол. Там она лежала оторванная. Верхняя губа.
Здоровенный ее кусок с усами. Точно забрел в психушку…
Мир вокруг выгибался.
Хотелось вырваться и закричать от ярости и отчаяния, и я попытался выбить окна. Меня переполнял страх, а тут еще какой-то тип душил панка, обвешанного туалетными цепочками и в штанах из пластика, мужчина, одетый римским папой, ставил на колени парня в армейской куртке, на которой было написано: «Ленин жив, Ельцин здоров». И самое ужасное – та женщина в белом… Она упала на спину, и когда я над ней наклонился, выскользнула из трусиков, но чтоб подчеркнуть свою скромность, успела заколоть срамные губы булавкой.
Я был поражен цветом – ярко-красным.
Казалось, глаза проникли под кожу.
Была тяжесть от тошноты.
Изнемогал, падал вниз – никак не мог достичь пола.
В следующую минуту я разговаривал с каким-то мужчиной, у которого непрестанно съезжала на сторону голова…
Да, тот еще город!
Страшной силы взрыв потряс автобус. Позже будут разбираться, как же это террористы сумели проникнуть в него и оставить там заряд, но сейчас все вдруг передо мной погасло. Вокруг была совершенно очевидная темнота, материальная, но ненастоящая…
Уже в больнице темнота сменилась белесым туманом.
Не было звука.
Не было запахов. Какие-то странные картинки прошлой жизни. Дорога в Вифлеем.
Буквы перед глазами: «Город хлеба».
Тут же появился араб в скуфье. Огорченно машет головой: «Город мяса!»
Так хлеба или мяса?
Палестинский полицейский в черной одежде, смотрит хмуро, неприязненно. И он прав, к чему мне, еврею, в церковь Рождества? Все целуют место, рядом с которым написано, что здесь родился Иисус. Падают на четвереньки и целуют. Я стою как истукан. И Челита стоит.
– Пойдем в машину, – говорю.
– Зачем? – спрашивает. – Там, в машине, от жары спеклись яблоки.
Перед отъездом бросил в мешок яблоки, а они спеклись.
Выходим. Два араба кричат, дерутся. Один хватается за нож…
– Здесь, у храма, – кричу, – нельзя…
