Ах, какое высокое общество! Какая изысканная речь! Какая величественная дама!.. И как она спокойно, уверенно себя держит!..
И вдруг на моих глазах дама превращается в страшное чудовище…
Гонерилья. Король Лир.
«Король Лир» был первым спектаклем, который я видел в своей жизни.
Это было в начале пятидесятых. Я – пятнадцатилетний малец, с замиранием сердца смотрящий на сцену обшарпанного клуба, где почти в темноте вершится какое-то действо. Что-то в школе я слышал о короле Лире. Что-то учительница говорила: хотя и король, но хороший старик. И что среди его детей есть одна прекрасная дочь и две плохих.
Но я вдруг увидел не согбенного старика, нищего слепца, готового пасть на колени. Передо мной стоял крепкий мужчина, с короткой прической и аккуратно подстриженной бородой.
К этому времени я уже знал, что отец с фронта не вернется – все сроки прошли. А мне не хватало мужских крепких рук, мощного голоса, который сказал бы:
– Пошли на карусель…
Я увидел совсем иной поворот известной истории: про жизнь Лир знал значительно больше, чем должен знать король. И то, что дочери плохие, он узнал гораздо раньше, чем было положено по самой пьесе. И я ожидал, что и про меня он скажет нечто такое, что было крайне важно для пятнадцатилетнего подростка, тем более что мать ждала отца ежедневно и даже не запирала дверь на ночь – вдруг вернется, а ключа у него нет…
Внезапно я ощутил, как под сердцем у меня беспричинно засосало. Какая-то тоска вошла во все члены…
И тут ко мне подошла Рыжая Венера.
Мы учились в одном классе. Сидели за одной партой. И в теле моем все полыхало огнем, когда она обращалась ко мне своим низким грудным голосом. И в глазах кружились звезды…
– Пойдем, – сказала она.
– Куда?
Я слышал хрипотцу ее дыхания и шедший от нее цветочный дух, который буду помнить всю последующую жизнь.
– Там во дворе парни построили шалаш…
Она без интереса созерцала то, что происходило на сцене. И я вдруг увидел сжатые от страха ножки, коленками стерегущие лоно, руки, желающие защитить ладошками наготу, губы, то ласковые и страстные, то каменные от страха – все это ужасно воспалило мое тело.
И я подумал, что ничто не приносит такого удовлетворения, как совладать с чужой слабостью и страхом! Я вспомнил, как наши мальчишки обговаривали эту процедуру. Будут по очереди парами заходить в шалаш, а потом сядут в круг, и девчонки начнут первыми отгадывать, как и что у кого произошло. Сборище подростков, глупеньких и болтливых…
– Когда-то же это должно случиться. – Она говорила так, точно речь шла о жизни и смерти.
Я рос в одиночестве, и с тех пор, как себя помню, меня тревожило все сексуальное. Я догадывался, что и Челита разделяет мои чувства. И сейчас меня с ног до головы обдало жаром ее голоса. В эту минуту я страдал острым желанием срочно умереть! Мы долго бежали от случая заняться любовью. И ее и меня тревожила чувственность, но какая-то болезненная сила заставляла нас в критический момент избегать греха. Однажды где-то в глухой части парка Челита уже сняла с меня штаны, велела лечь на землю и, задрав платье, села мне на живот. Мы застыли в этой позе, не могли пошевелиться, наконец Челита разрыдалась и упала на траву.
Я понял, что сегодня все должно свершиться. И интуитивно чувствовал, что не смогу переступить через то неясное мне, тайное и болезненное, что всегда в этот миг стояло между нами…
Я едва дышал от страха, однако был полон решимости:
– Нет!
Помертвев от собственной смелости, она вцепилась в мою руку, и я почувствовал ледяной пот ее руки и подбодрил ее еле уловимым движением, означавшим безоговорочную поддержку. Ее глаза, прозрачные миндалины, вдруг засветились. Врожденная горделивая осанка заставила выпрямиться, но я, делая все точно наперекор ей, сказал:
– Нет, нет…
На миг мне показалось, что она вновь согнулась и стала пепельно-серой.
– Ты трус…
Я кивнул головой. Видимо, уже тогда понял, что слабым никогда не войти в царство любви. В любви как в бою – надо быть храбрым. Законы в этом царстве суровы и неизменны, женщины отдают себя лишь смелым и решительным мужчинам, они сулят им надежность…
Она вдруг изогнула спину, и я увидел перед собой раненую пантеру, которой больше никогда не будет пятнадцать лет…
– А ты… – разозлился я.
Но она оборвала меня:
– Значит, ты так и не разобрался, где потаскушка, а где Муза…
Какая-то жестокость, происходящая на сцене, мешала чувствовать происходящее. Мне даже показалось, что Челита – одна из дочерей Лира. И ее выход в зал – только выдумка режиссера.
В одно мгновение ее понимание мира и знание жизни достигли уровня неопровергаемости. И она, пересев за другую парту, перестала замечать меня. Хотел бы я воспроизвести ту сложную логику, с которой она умудрялась разминуться со мной, даже когда мы шли навстречу друг другу в школьном коридоре и оказывались единственными в этом огромном помещении.
Я могу вспомнить только фактуру всей ее дальнейшей жизни. Блистательное знание английского языка. Увлечение Шекспиром. Школа с золотой медалью. Художественный институт. Картины, в которых – идеи и переживания, превосходящие уровень знаний, доступный обычным разговорам обычных людей. Одно, а то и два замужества навели ее на мысль заниматься теорией взаимоотношения полов в обществе. И ехидная записка перед отъездом в Израиль (в семидесятые годы), содержание которой я не помню, но хорошо помню обвинения в том, что своим поведением я поддерживаю преступную советскую власть, на что я философски ответил: «Одна из еврейских заповедей – быть лояльным по отношению к стране, в которой живешь». А потом на долгие годы – летний запах ее платья и кожи…
Наверно тогда, в пору нашей ученической юности, она разговаривала со мной как мужчина с мужчиной, разговаривала на языке, так навсегда оставшимся нам непонятным…
…Первым, кого я встретил в аэропорту Бен-Гурион, прилетев в Израиль, была Она. Я всматривался в каждую девушку, в каждую женщину, желая обнаружить Вавилонскую блудницу, которая и привела меня в Палестину. Сон мой, казалось, перечеркнул прежнюю любовь навсегда. Был храм Афродиты, вещая старуха, превратившаяся в молодую красавицу и растворившаяся в воздухе…
– И ты в нашем шалаше? – вдруг услышал я и вздрогнул. Передо мной стояла рыжая женщина, ничем не напоминающая мою давнюю любовь, и только в напряженной улыбке я увидел знакомое очертание губ. – Не узнаешь, постарела?
Я поставил на землю небольшую сумку, сцепил за головой руки, откинул голову и внятно, точно стрелял в нее, продекламировал… сонет Шекспира:
Ты не меняешься с теченьем лет,
Такой же ты была, когда впервые
Тебя я встретил. Три зимы седые
Трех пышных лет запорошили след.
Три нежные весны сменили цвет
