В письме к И.Х. Равницкому (Киев, 8 июня 1888 года): «Да благословит Господь Ваше перо за то, что Вы защитили наш дорогой народный язык, в кой я влюблен, словно юноша!
Поверьте мне, брат, из-за несправедливости и насилия по отношению к нашему дорогому жаргону харкаю кровью…»
Склонность к писательству появилась у Шолом-Алейхема, как мы помним, с ранних лет. Его старый приятель предсказывал, что он сделается писателем и будет писать по-древнееврейски, как другие великие! Другой приятель доказывал иное: если Шолом и будет писать, то, конечно, по-русски, а не по-древнееврейски. Тех, кто пишет по-древнееврейски, – пруд пруди. И на кого они похожи? И никому не приходило в голову, что он будет писать по-еврейски, то есть на том языке, на котором говорят в семье, и в слободке, и в местечке, и в городе, например Бердичеве, или Жмеринке, или Переяславле или даже в Киеве!
Еврейский? Да какой это язык?! Что можно писать по-еврейски? «Жаргон» – чтиво для женщин, бабья утеха! Мужчина стеснялся и в руки брать еврейскую книгу: люди скажут – невежда.
« Однако еще с детства ясно помнится, – писал Шолом-Алейхем в книге воспоминаний «С ярмарки», – как в маленьком заброшенном местечке Воронке еврейская книжка, написанная именно на «еврейском жаргоне», пользовалась наибольшим успехом. Какая это была книжка, Шолом сказать не может. Помнится только, что книжка была маленькая, тощая, разодранная, с желтыми засаленными страницами, без обложки, даже без заглавного листа. Однажды в субботу вечером все почтенные местечковые обыватели по обыкновению собрались у Нохума Вевикова, на проводы субботы. Мать еще занята на кухне «валашским борщом», а собравшиеся тем временем развлекаются. Реб Нохум читает вслух книжку. Отец читает, а гости сидят за столом, курят и хохочут, покатываются со смеху. Чтеца ежеминутно прерывают громкие выражения восторга и добродушная ругань по адресу сочинителя: «Вот проклятая душа! Этакая шельма! Этакий мошенник! Черта б его батьке!» Даже сам чтец не может удержаться и давится от смеха. Дети не хотят идти спать, а Шолом и подавно. Смысла того, что читает отец, он не понимает, но ему просто интересно наблюдать, как бородатые люди поминутно прыскают, заливаются смехом и, добродушно поругиваясь, сулили бы черта его батьке…
Так или иначе, будет ли он писателем или не будет, будет писать по-древнееврейски или по-русски, но образованным человеком он будет наверняка…»
Нобелевский лауреат по литературе Башевис-Зингер много думал о проблеме «смерти языка идиш»: « Наш язык умирает едва ли не последние двести лет. Но правда об идише – это правда о еврейском народе: умирая, мы возрождаемся вновь и вновь…»
Перевод Библии на идиш, сделанный в США, оказался не очень удачным. Надо же, переводить свое на свой же язык! Оказалось, нет в языке идиш таких слов, которые соответствовали бы библейской эпохе, а главное – описанию военных сражений.
Сохранился анекдот о студентах религиозной школы, призванных в царскую армию на фронта Первой мировой войны. Офицер командует «Огонь!» засевшим в окопах еврейским солдатам. Никто не стреляет. Еще раз перед лицом наступающих немцев офицер кричит: «Огонь!» И опять молчание. В бешенстве офицер кричит: «Почему вы не стреляете?!»
Из окопа ему отвечают: «Как можно, там живые люди! Кто-нибудь может пострадать».
Авторитетный ученый Довид Кац назвал идиш «слишком левый, слишком правый, слишком мертвый».
Но для Шолом-Алейхема идиш был языком тепла. В нем было тепло, которого не хватало в иврите. На этом языке нас любили такими, какие мы есть. В литературе на идиш было что-то материнское. И при этом скромность, народность, мягкость, даже тонкая эротика.
После поражения русской революции в 1905 году в лучших творениях на идиш было нечто успокаивающее: вот придет новый человек, свободный человек, лишённый иллюзий. И он пришел. И заговорил на иврите. Прошла юношеская любовь. Но Шолом-Алейхем выстоял и остался, по слову мудрецов, высок и полон, как Тора.
Состоялась бы без него знаменитая одесская литературная школа? Бабель, Ильф и Петров, Олеша, Саша Черный?
«– Мсье не скучает за театром?
– Зачем же я должен скучать непременно за театром? Я скучаю дома ».
Диалог из Шолом-Алейхема? Нет, из Власа Дорошевича.
Нужен был талант Шолом-Алейхема, чтоб пробиться к русскому читателю (его произведения много и часто переводились на русский).
Я не знаю, как был создан одесский язык. Но в нем вы непременно найдете частичку Шолом-Алейхема…
12 « Однажды во время беседы , – вспоминает Вс. Чаговец, – он по-детски наивно сказал:
– Если бы нашелся какой-нибудь сумасшедший, который предложил мне: «Вот тебе три Нью-Йорка и кусочек Переяслава, выбирай! Что возьмешь себе?» Я подумал бы и ответил: «Разрешите улучшить Переяслав по моему разумению, и я вам уступлю все ваши Нью-Йорки. Но пока моя родина может мне предложить на выбор: либо городового, либо сахарного магната… А я не люблю ни того ни другого».
Короче, мир устроен не для интеллигентов.
Повести, романы, даже рассказы Шолом-Алейхема перенаселены народом.
В Тевье, Мотле, Бузе он точно воплотил моих родных и близких – дедушку Израиля, моих соседей: знаменитых Мишку, Юрку, Валерку Ласкиных и, конечно, их брата Хому, известного во всей Европе симпатичного бандита. В Черновцах в нашем доме жили, кажется, одни евреи – Дульфаны, Тенцерманы, Копелевы, Портные, Шустеры…
Отважных защитников дам и родины – у Шолом-Алейхема нет.
Комического в них больше, чем героического.
Ну что героического в деревенском герое Тевье-молочнике, обремененном незамужними дочерьми, у которых впереди одни беды?
При этом Тевье даже не знает, сколько их. В первом монологе он жалуется, что должен прокормить семь дочерей, в шестой главе он упоминает лишь о шестерых, в седьмой – их только пять…. То ли он не знал, что с ними делать, то ли сам Шолом-Алейхем относился к ним как к собственным детям и не хотел ничего редактировать и исправлять…
Шолом-Алейхем умеет все беды и огорчения обращать в юмор. Причем никакой дистанции между автором и его героями, как планировал Шолом-Алейхем, фактически не получилось.
Писатель нашел «золотую жилу» – образ еврея, от лица которого он мог рассказывать о своем времени. Тевье раскованно беседует с Всевышним. Причем сам еврей испытывает истинное удовольствие от своих монологов.
В монологах встретились и Ента Куролапа, и вдова номер один, и вдова номер два, и вдова номер три из Шолом-Алейхема. И вдова Гитл Пуришкевич, у которой на старости лет хотят отнять (конечно, за чужие грехи) одного-единственного сына, которая жива на земле только милостью Бога и чайного магната Высоцкого, и еврейский немец-оборотень, который может превратиться в волка, корову, в лошадь или даже в утку. И конечно, тот мальчик, что украл ножик. И его отец, который в редкие минуты хорошего настроения говорит сыну: «А вечернюю молитву ты уже прочитал, чтоб ты не сгорел, чтоб ты не сдох?»
