Он выступал с концертами по первому зову устроителей. Встречался с писателями. Его друг Спектор утверждает, что Шолом-Алейхем – единственный в своем роде писатель, о котором любой еврейский автор и даже читатель может поделиться воспоминаниями, так как Шолом-Алейхем любил переписываться не только с «великими» и «маленькими» писателями, но и с читателями.
Ему задавали вопросы, на которые мог бы ответить только врач или адвокат, раввин или мудрец… Он отвечал на любой вопрос. На любое письмо. Трудно найти писателя, который написал бы столько писем, сколько Шолом-Алейхем.
По своей болезненной застенчивости он всегда держался в тени.
Но вот как проходили его концерты.
« Зал в Дубултах был переполнен. Шолом-Алейхем читал много новелл, а в завершение рассказ «Домой на Пасху». Он не читал, а мастерски изображал главного героя рассказа, меламеда Фишла. Все зримо ощутили несчастного учителя хедера, лодку и лодочника, реку Буг, покрытую льдинами… Зал был очарован. Настроение у Шолом-Алейхема было приподнятое…» « Чтобы поправить свое материальное положение, Шолом-Алейхем накануне войны предпринял гастрольные поездки. По моей просьбе он вторично заехал в Ригу… На вокзале собралось много народу. Шолом-Алейхем вышел из вагона в сопровождении своей жены. В гостинице «Коммерция» его ожидал двухместный номер. В газету «Жизнь» я отправил телеграмму: «Шолом-Алейхем приехал, торжественная встреча, все билеты проданы». (М. Воркель. «С Шолом-Алейхемом», «Шолом-Алейхем – писатель и человек».)
Концерт должен был состояться в зале профсоюза оружейников, в самом большом помещении Риги. Около входа толпились сотни людей, пройти даже с билетами было трудно. Для наведения порядка вызвали полицию.
...
« Когда Шолом-Алейхем вышел на сцену, зал устроил бурную овацию. Сцена была украшена цветами. Его выступление было восторженно встречено публикой »
(М. Воркель)
Почитатели таланта Шолом-Алейхема следовали за ним в поездках по городам России, чтоб еще и еще раз насладиться его изумительным художественным чтением.
Он иногда мог забыть, в каком городе должен выступать! Разверзнись перед ним могила – он бы туда полез. И тогда он слал телеграмму жене: «Телеграфируй востребования, где я сегодня». Во всех делах, касающихся времени и маршрута, его жена Ольга была спецом…
…Шолом-Алейхем бродил по «еврейским» улицам Варшавы. Шел медленно, словно отсчитывал шаги. Была теплая, весенняя погода. Но ему не здоровилось. Он был в осеннем пальто, в калошах, плечи его были покрыты большой шерстяной шалью. Он останавливался перед мастерскими сапожников, портных. Иногда просто смотрел на вывески. Иногда заходил, спрашивал:
– Сколько зарабатываете? И хватает ли хотя бы на хлеб?
А вечером в кинотеатре «Аполлон» у него был литературный вечер. Он вышел на сцену в черном смокинге, и зал взорвался аплодисментами.
Писатель З. Вендров вспоминает, что Шолом-Алейхем читал громко, чтобы слова доходили до всех уголков зала. Мешала плохая акустика, и в последних рядах раздался голос: «Громче!» Шолом-Алейхем стал нервничать. Волнение почувствовали и друзья-писатели. « Мы, группа еврейских писателей, встревожились за здоровье Шолом-Алейхема, нам передавалось это волнение, и, кроме того, мы опасались, что писатель, находящийся между потоками теплого воздуха, идущего из зала на сцену, и холодного, проникавшего на сцену из-за кулис, может простудиться и заболеть ».
В антракте прошли к нему за кулисы. Он был одет в пальто и укутан теплой шалью.
– Конечно, для меня большая нагрузка, – сказал писатель, – но… я не могу не совершать подобных турне.
Я должен видеть своих друзей, простых евреев, ремесленников, даже «людей воздуха». Я должен видеть, как они одеты, их движения, жесты. Я должен слышать, как они разговаривают, кричат, ругаются… Без этого из-под пера выходят только тени, тени взамен людей. Я хочу видеть евреев Налевки, Крещатика, Подола, Дерибасовской и Молдаванки, дышать их воздухом… Теперь, я думаю, вы понимаете, чем вызваны мои странствия…
Он встречался с Горьким и любил его. Встречался с Короленко. Любил Чехова.
Но больше всех любил Менделе Мойхер-Сфорима. Неизменно называл его Дедушкой, себя – внуком.
Утверждают, что и внешне чем-то походил на Мойхер-Сфорима – как внук на деда.
Во всем облике Шолом-Алейхема ощущалось обаяние и озорство молодости и мальчишества. Даже когда он медленно поднимался по лестнице, закутанный в шаль…
Но глаза, рост, вес – все это на самом деле просто пустяки. Он был человеком редкой духовной красоты, сердечным, добрым. Среди странных гениев был, наверно, исключением. Ну, носил маленькие круглые очки, которые уродовали лицо, – подумаешь! Ну, носил две пары часов в разных карманах и, когда спрашивали время – вынимал их одновременно… Но чудаком не был! Справедливо утверждают, что более симпатичной, более обаятельной фигуры в еврейской литературе прошлого столетия не было.
После многих пережитых напастей – после октябрьского погрома 1905 года, переезда за границу, в Америку, с ее утомляющей трескотней, – Шолом-Алейхем быстро угасал. Переживал, что не может курить трубку, хотя тайком от жены все же курил. И больше всего боялся огорчить близких. Потому сыпал шутками, бодрился. Как тут не вспомнить его самоиронию: « Ха-ха-ха да хи-хи-хи, всегда живой, всегда веселый, и глядь, ущипнул, уколол, сжал сердце в комок, а там – вздох, стон, слеза, и снова ха-ха-ха и опять хи-хи-хи…»
Он устал от болезни, от этой проклятой чахотки и, конечно, думал о книгах, которые не успеет закончить. Но удушливый кашель прерывал мысли…
В одной кишиневской газете задолго до его смерти был напечатан некролог:
« Умер Шолом-Алейхем. Это был еврейский Чехов. Если бы он дольше жил, мы имели бы еврейского Толстого ».
Шолом-Алейхем шутил:
«– Теперь я знаю, что предстоит мне в будущем. Пока я еврейский Чехов, а со временем, если моя жизнь не оборвется, а жить я буду, мне придется занять место около Толстого… Ну, а дальше, если моя лошадка потянет, почему бы мне не стать еврейским Шекспиром!.. Вот так хоронят один раз, второй, а потом уже по-настоящему… Говорите что хотите – как жизнь ни горька, она все-таки лучше пышных похорон. А жить хочется. И не потому, что получаешь большое удовольствие от кашля, закутавшись в теплую шаль, или боишься сквозняка, или морского ветерка… Я хотел бы знать, чем всё это кончится, Дума, Столыпин…» (Вс. Чаговец)
А ночью у него был сердечный приступ. Ему не хватало воздуха. Он плакал. Вызвали врача. Тот прописал лекарство и весело сказал, что опасности никакой, просто Шолом-Алейхем должен избегать всего, что в немецком языке начинается с буквы «в»: «вайн, вайб» (вино, женщины).
А утром настало время завтрака. Ему принесли обычную порцию яиц всмятку.
– Скажите, доктор, – спросил Шолом-Алейхем, – может быть, яйца тоже начинаются с буквы «в»?
