Так он однажды обратился к Кауфману (в Бессарабию), чтобы тот телеграфно сообщил ему какое-нибудь имя собаки по-молдавски. Он писал тогда в Италии свой роман «Блуждающие звезды». Кауфман телеграфировал:
– Теркуш!
Так строг он был к себе. Теркуш! Теркуш!» (Лиля Рабинович)
Кроме письменного стола в кабинете Шолом-Алейхема был столик для письма, вращающийся в разные стороны. К столику прикреплены подлокотники, на которые Шолом-Алейхем опирался, когда писал. А еще столик украшали многочисленные ящички – для газет и журналов. В общем, целый письменный город.
Хозяин кабинета любил писать стоя и только для переписки садился за стол.
Рабочий день начинался в пять утра. Шолом-Алейхем устанавливал подсвечник на высокий столик и начинал писать. Писал и после полудня. Потом заходила жена и сокрушалась, что он ничего не ел. Писатель улыбался:
– Зато хорошо поработал.
Работать мог везде.
В лесу, например, было у него любимое место: садился на небольшой пенек.
Работал даже в вагоне. Вынимал из чемодана толстую свечу, откидывал волосы со лба, грыз ногти и писал, никого не замечая…
Часто писал на глазах у всех. Его видели сидящим у моря или шагающим по набережной с маленьким блокнотом в руках. Писал быстро. Но медленно и внимательно обрабатывал написанное. К маленьким страницам прибавлялись большие страницы, а к ним бесконечное множество маленьких и больших дополнений. Его рукописи из-за многочисленных вклеек часто походили на развернутый свиток.
У него был свой метод. И он никогда не соглашался на редактуру, если она не соответствовала его системе. Но и не верил себе. Часто говорил: «Точно во мне какой-то бес сидит, подтрунивает, хохочет и издевается над моими писаниями…»
В Италии он был на море, но купаться ему запретили. А тут как раз редактор одного издания предложил написать о людях.
«– О людях? Что могу сказать я? Мне запрещено купаться, а подсматривать за купающимися мне уже не к лицу, возраст не позволяет.
– Я не понимаю вас, – заметил редактор.
– Чтобы писать о человеке, надо видеть его обнаженным. Естество человека раскрывается не тогда, когда он выставляет себя напоказ, на параде или выставке. А за столом среди своих детей и, если хотите, даже в постели, когда спит, так как важно знать, не говорит ли он во сне, кашляет ли он и как реагирует на укусы блох или других ночных разбойников…. Писать я могу только о том, что вижу вокруг себя на курорте: калейдоскоп из фальшивых бриллиантов и венецианских кораллов, собрание венской обуви, английских пальто и леонских шелков, безликий конгломерат дам, пропитанных испарениями парижских духов, пробуждающих в человеке животные страсти. Конечно, есть такие писатели, которых все это привлекает. Меня же волнуют совсем другие волнения.
И я предал бы свое собственное перо, если бы заставил его писать о столь далеких для меня вещах… » (Вс. Чаговец. «Шолом-Алейхем – писатель, человек».)
А как стал писателем?
Он еще был совсем маленьким, когда отец прочитал вслух детям крошечный и очень смешной рассказ. Все смеялись до слез. О, как Шолом завидовал автору! Рассмешить всю семью! И еще одну! И еще…
Нет, станет взрослым – будет тоже смешить людей…
Все начиналось не с прозы, а с поэзии. Ему даже посоветовали писать а-ля поэт Иегуда Галеви. Конечно, Галеви настоящий поэт, но почему надо быть еще одним Галеви? Стихи – это песни. А петь надо так, как поет народ.
И если писать, так почему ему не описать, например, Бердичев?
В биографической повести «С ярмарки» Шолом-Алейхем вспоминает: в Воронке за детьми Нохума Рабиновича присматривала Фрума, женщина «рябая, кривая, но честная», от которой Шолому доставалось едва ли не больше всех – и оплеух, и розог, и проклятий. Она говорила:
« Вот увидите, ничего хорошего из этого ребенка не выйдет! Это растет ничтожество из ничтожеств, своевольник, обжора, Иван Поперило, выкрест, выродок, черт знает что – хуже и не придумаешь».
Однако кривая Фрума по части проклятий явно уступала мачехе Шолома. В той же повести Шолом-Алейхем описывает ее «художества»:
« Чтоб тебя скрутило, отец небесный. Чтоб тебе и болячки, и колики, и ломота, и сухота, и чесотка, и сухотка, и чахотка. Чтоб тебя кусало и чесало, трясло и растряслось, и вытрясло, и перетрясло, боже милостивый, отец небесный святой и милосердный ».
В конце концов, Шолом, мальчик смешливый и наблюдательный, выстроил и записал в алфавитном порядке все ее проклятия. Этот «Словарь» и стал первым произведением будущего писателя. Кстати, мачехе «Словарь» очень понравился.
На «еврейский лад» написал Шолом-Алейхем свою историю «Робинзона Крузо».
Став позже человеком семейным, не отступаясь от давней мечты жить исключительно литературными заработками, он одновременно писал три, четыре, даже пять романов, рассказов, повестей.
Своему другу М. Спектору сообщал:
...
« …Я должен тебе признаться, что я чувствую себя как бы новорожденным, с новыми, совершенно новыми силами. Я могу почти сказать, что я сейчас лишь начинаю писать. До сих пор я лишь дурачился, баловался. Боюсь только, как бы, упаси боже, годы не кончились… Я полон сейчас мыслей и образов, так полон, что я, право, крепче железа, если я не разлетаюсь на части, – но, увы, мне приходится рыскать в поисках рубля. Сгореть бы бирже. Сгореть бы деньгам. Сгореть бы на огне евреям, если еврейский писатель не может жить одними своими писаниями и ему приходится рыскать в поисках рубля. Меня спрашивают те, что меня знают и видят каждый день: когда я пишу?
Я, право, сам не знаю. Вот так я пишу, на ходу, на бегу, сидя в чужом кабинете, в трамвае, и как раз тогда, когда мне морочат голову по поводу какого-то леса, невырубленного леса, либо дорогого имения, какого-нибудь заводика, – как раз тогда вырастают прекрасные образы и складываются лучшие мысли, а нельзя оторваться ни на минуту, ни на одно мгновение, чтобы все это запечатлеть на бумаге, – сгореть бы всем коммерческим делам. Сгореть бы всему миру. А тут приходит жена и говорит о квартирной плате, о деньгах за правоучение в гимназии; мясник джентльмен – он согласен ждать; лавочник зато подлец – он отказывается давать в кредит; адвокат грозит описью стульев (глупец, он не знает, что они уже давно описаны)…»
Он, можно сказать, трудился как проклятый, выработав собственную манеру «параллельного труда».
Во время болезни писал лежа; полулежа – когда отступала болезнь: « Я все еще пишу, мучаясь, полулежа, но все еще пишу. Могу передать вам привет с того света от Ваших пациентов? О нет, нет! От пациентов ваших коллег… Ничего… И там жизнь», – пишет он доктору М. Спектору.
И в другом письме (Я. Динензону): « Не обессудьте за карандаш, я все еще пишу лежа. А ну-ка, попробуйте писать лежа чернилами, Вы видите, что из этого получится: кривульки, закорючки, поди разберись!»
