Накануне Пасхи Фишл собирался домой. И хотел попасть домой загодя. Но перед Пасхой снег тает, грязи по горло, подводы не достать. Что делать? А тут еще черт дернул его заглянуть на рынок и взять случайную подводу! Но беда в том, что Федор (так звали мужика) не готов был к поездке. Задержались. Да так, что пришлось Фишлу пересесть к паромщику Прокопу в корыто, через Буг перебираться, где его жена Батшева, сын Фройке и доченька Рейзл ждут не дождутся его… Но река-то как разлилась!
« За всю свою жизнь ему ни разу не приходилось плавать в корыте: он был уверен, что лодка накренится, перевернется, и все кончено! Смертельная опасность, самоубийство, одно неверное движение – и конец!..
Едва он поставил ногу в лодку, она накренилась, и Фишл, теряя равновесие, едва устоял на ногах. Он попытался выскочить из нее, но пошатнулся и упал на дно. Прошло несколько минут, прежде чем он очнулся. Лицо его побледнело, руки и ноги тряслись, а сердце выстукивало: тик-тик-так! Тик-тик-так!
А Прокоп сидел на корме корыта как у себя дома. И только время от времени доносил до Фишла «радостные вести»:
– Вот идет на нас большая льдина, надо скорее проскочить, обратно уж хода нет. Если не проскочим, будет плохо.
– Что значит плохо?
– Нас сотрет!
Фишл покрывался холодным потом.
– Пропал карбованец! – со вздохом заключал Прокоп свою историю, от которой у Фишла пересохло во рту и душа ушла в пятки.
Обливаясь слезами, наш единоверец запел молитву.
«Чего он так боится смерти, этот еврей? – подумал Прокоп Баранюк после того, как обошел большую льдину. – Кажется, такой махонький еврей, бедный, оборванный, не отдал бы за него даже этого корыта, а так дорожит своей жизнью».
Конечно, корыто все-таки выволокло их на берег.
И Фишл успел в баню. Выдать жене Батшеве подарок – отложил на потом. И свой рассказ о поездке тоже отложил на другое время. Только многократно повторял:
– Чудо небесное!.. Хвала Богу!.. Слава Всевышнему!..
А ведь вопрос Прокопа остался.
Кто сможет ответить ему?
7 Шолом-Алейхем был человек исключительной пробы. Редкостный. Еще в детстве понял: нечего бояться. Главное – быть честным. Хотя бы как его отец – Нохум Рабинович. Временами Нохум процветал. Имел заезжий дом. По четыре обшарпанные койки в каждом номере. В Воронке, куда семья из Переславля переселялась на лето, все знали, что цены у Рабиновича низкие. Жить можно, но от дороги, товарных складов и от пристани далеко.
Маленький Шолом зазывал постояльцев в гостиницу отца. Можно представить, какие он видел здесь типы – на всю жизнь хватило.
Детей (а их поначалу было трое) не обижали, но дать затрещину умели.
Брат Вевик терпел.
Сестра Броха ревела.
Будущий писатель Шолом говорил: «Буду делать как отец, если только захочу».
Потом умерла мать (Шолому – тринадцать). Нохум женился снова. У новой жены своих деток трое. И уж сколько они вместе смастерили потом – никто так сосчитать и не смог.
Чего-чего, а избаловать их в этой семье просто не могли.
В четыре года Шолом стал учиться в школе при местной синагоге. Это было еще нечто вроде детского сада.
С семи лет – учить язык (идиш) и арифметику.
Уже тогда время неслось слишком быстро.
Сначала окончил реальное училище (русское), потом, поскольку везде и всегда был отличником и даже знатоком Библии, устроился раввином и несколько лет проработал в местечковой синагоге. Отцу говорили, что трудно было даже предвидеть, какое чудо выйдет из этого сорванца и проказника.
Отец пребывал на седьмом небе. Но каждый его вздох хватал за сердце:
– Подскажите, дайте совет, как вывести его в люди!
И ему сказали: «Ну, положим, без набожности-то он обойдется, лучше путь будет честным!»
Нохум Рабинович хохотал до упаду: «Честным?! Конечно, с Божьей помощью все возможно, вот только бы сам Шолом постарался!»
…Но вот, наконец, он «начал загребать золото»: взял в руки тросточку и, накинув пиджак на плечи, ходил из дома в дом и давал уроки. И все вдруг стали говорить, что у Шолома « легкая рука, он лучше всех готовит к экзаменам».
Прошло немало времени и немало событий (и немало голодных дней), пока Шолом не попал к старому Лоеву, богачу, который пожелал учителя для своей дочки.
У Шолома был замечательный характер.
С детства он отличался богатым и пылким воображением. И не то с радостью, не то с сожалением признавался, что « дома представлялись ему городами, дворы – странами, деревья – людьми, девушки – принцессами, травы – бесчисленным войском, колючки и крапива – филистимлянами и моавитянами, и он шел на них войной».
Он всё время возвращался к многообразной истории своей жизни. Вспоминал любимого учителя или горького пьяницу, выделяя то характерное для каждого из них, те «живые черты», что невольно вызывали смех. Все хохотали. А он делал наивное лицо и смотрел прямо в глаза. Всякий человек был для него уникальной личностью. В другом человеке Шолом постигал себя. Отдавая другим, он на самом деле получал… И в сущности, всякий раз возвращался к одной и единственной книге – книге о самом себе…
А оплеухи сыпались на него градом. Его нянчили и воспитывали увесистыми подзатыльниками, так что искры из глаз летели, из синяков он не вылезал.
Но людей любил, даже обожал, развязных, острых на язычок, не обижался, когда всех, в том числе его, называли ослами.
И молчунов любил…
«…чувство милосердия ко всему живому было во мне так велико, что вид заезженной лошади причинял мне боль (см. «Мафусаил»), собака с перешибленной ногой вызывала у меня слезы (см. «Рябчик»), и даже кошка, нечистая тварь, была мне мила и дорога. О больных, убогих детях и говорить не приходится (см. «Убогая»)».
У Лоева, который пригласил молодого учителя, был вид генерала или фельдмаршала. Голос – точно рык льва. Дочь старика засыпала молодого человека вопросами:
– Читали ли вы «На дюнах» Шпильгагена?
Оказывается, он знает всего Шпильгагена!
– А знаете ли Ауэрбаха?
Ауэрбаха знает!
– А «Записки еврея Багрова»?
Знает наизусть?!
– А роман «Что делать?»?
Лоев был очень доволен. Но знает ли он комментарии Раши? И чего требует Раши от дочери Салпаада? А Талмуд.
«Зачем мятутся народы?»
«И они забрались в дебри учености…»
А когда Шолом еще написал письмо по-русски директору сахарного завода – все пришли в изумление. Не случайно страсть к писанию началась у него с красивого почерка, который он перенял у реб Зораха, учителя. В свое время за красиво написанное задание отец давал ему «по грошу» (первый гонорар). Сосед Шолома, реб Айзик, хасид, заявлял:
