И не потому, что его книги переведены на шестьдесят три языка. И даже на ладино (издано в Салониках, хранится в Иерусалимской национальной библиотеке). И не потому, что его хоронили тысяч сто человек – он ведь этого не видел, не знал… Хотя всю свою творческую жизнь чувствовал: народный любимец.
Место в «загробном мире» Шолом-Алейхем получил еще при жизни.
Однажды он приехал в Бобруйск. Валил и таял снег, превращаясь в болотную грязь. Здание, в котором должен был выступать Шолом-Алейхем, освещало множество ламп.
Он шел на свет.
В руках – пачки листов, которые хотел прочесть.
В стороне, соблюдая дистанцию, шагала женщина. Наконец дистанция нарушилась.
– Вы не на вечер Шолом-Алейхема? – спросила женщина.
Потом Шолом-Алейхем так вспомнит ее монолог: « Возьмите меня с собой, и вы совершите богоугодное дело, обретете место в загробном мире. Я бедная девушка, служу в одном из этих дворов, содержу маму и двух маленьких сестричек. И если мне удастся сэкономить несколько медяков… возьму напрокат книжку на субботу. Я слышала, что здесь Шолом-Алейхем, и хочу его повидать и послушать. Если бы вы только знали, как я вырвалась на этот вечер. Догадайся об этом моя хозяйка – растерзала бы меня! Очень прошу вас совершить богоугодное дело: провести меня на вечер Шолом-Алейхема – вам обеспечено место в загробной жизни».
Вот-вот, он же говорил, что не Бог дает место в раю – красота, искусство, идеал.
– Пропустите эту девушку, – сказал он на входе, и она тотчас оказалась внутри.
Из дальнейшего рассказа самого достоверного свидетеля, самого Шолом-Алейхема, следует: народу было так много, что в воздухе висели клубы пара. И в первом отделении он ее не видел. И легко забыл о месте, «столь легко приобретенном в загробном мире».
Во втором отделении он все же заметил ее: «луну с двумя глазами, которые впивались в меня, как пиявки. В третьем отделении луна ко мне поближе и оказалась первом ряду».
И уже после вечера она все хотела быть поближе к нему, и «все попытки оттеснить ее не увенчались успехом» .
Он уже вышел на улицу и стоял возле здания, в котором выступал (его провожатые, молодые парни, разыскивали свои калоши), «всматриваясь в непроглядную бобруйскую темень». Внезапно две крепких, теплых руки обняли его шею. Притянули к себе его голову. И он почувствовал на лице поцелуй.
«– Дай Бог вам здоровья и долголетия. А место в потусторонней жизни вам обеспечено ».
Парни нашли галоши и вышли, чтоб осветить фонарем дорогу к гостинице – заезжему дому.
Все шлепали по бобруйской грязи. Только одна фигурка свернула налево и исчезла в ночной темени…
Суть проста, как грабли: литература – Храм, Убежище. От литературы ждут чуда или погибели.
3 Через два года после прихода Гитлера к власти, в 1935 году, Зеев Жаботинский приезжал в Польшу на Буковину, в Черновцы. И убеждал: Гитлер – злодей из злодеев, нужна немедленная эвакуация польских евреев. Его забросали тухлыми яйцами… Перед лицом великих держав евреи и поляки – маленькие люди. Кто их тронет? А смерть… Смерть дается легче легкого: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.
Дети и поэты редко отличают пламя домашнего очага от пожара.
Литераторы? Во-первых, они хотят заработать. Во-вторых, пошуметь…
А сейчас уже другое время. А главное, нет народа: обозначены только места, где народ захоронен: Бабий Яр, Дробицкий Яр, Богдановка, Освенцим, Дахау, Бухенвальд. Десятки, сотни, тысячи мест…
И миллионы ушедших в небо вместе с дымом крематориев…
Самое большое кладбище – в небе!
Меня потрясли пустые синагоги в маленьких городах Венгрии. На каждой стене висели десятки табличек с именами погибших в лагерях смерти. И башмаки на набережной в Будапеште, старые, истоптанные, отлитые в бронзе, которые спускались к Дунаю и уходили в воду.
И рядом никого. Ни души…
Потом узнал, что в канун очередной годовщины начала войны в те башмаки воткнули свиные копытца, хвостики…
Это было место расстрела евреев в 1944–1945 годах.
Утром полицейские очистили башмаки от свиных ног.
…Шолом-Алейхема часто обвиняют, что его проза «слишком проста для слуха», привыкшего к красивым созвучиям: «Солнце светит». «Листва опадает»… Он говорил просто и лаконично, потому что он не признавал искусства, – если это одна из форм лжи…
Были у него свои столпы. Свои опоры.
Писательский стол – здесь он избежал многих ловушек и обошел не один капкан.
Была у него семья – «его республика».
Здесь его боготворили. Мирились со всеми скачками его загадочного характера.
Был у него язык. Идиш. Он его часто называл жаргоном. И этот жаргон он обскоблил, отточил и выковал собственное оружие и прорыл русло, по которому устремилась его творческая сила.
И был у него народ, который всегда лезет впереди своих вождей в пекло.
Народ, который смысл жизни нашел еще на горе Синай, получив десять заповедей. Но что делать дальше: утопиться, застрелиться или повеситься?
Что за вопросы, евреи?
Вы получили хорошую жену? Так будьте довольны! Потому что все человеческое вообще печально. А у самого Шолом-Алейхема даже в основе юмора – не радость, а грусть…
Он родился 2 марта 1859 года в Переяславле (с 1943 года – Переяславль-Хмельницкий). Умер 13 мая 1916 года в Нью-Йорке. Похоронен на Бруклинском кладбище.
А жизни ему было 57 лет, 2 месяца, 11 дней.
Он всегда был уверен, что даже короткой человеческой жизнь вполне достаточно, чтобы насладиться всеми страстями, успеть сделать все, потому как если не успеешь за отпущенные судьбой сроки – не успеешь никогда, даже если будешь бессмертным.
Шолом-Алейхем все успел.
Вдоволь насмеялся.
Надурачился.
Напелся.
Был счастлив.
Горевал.
Написав множество романов, повестей, рассказов, тысячи писем – не исписался. Не загустели чернила в его чернильнице. Не его вина, что еврейская трагедия всегда нуждалась в чуде разрешения. Чтобы продолжать жить, еврей должен верить, что она, трагедия, кончится.
Он и сегодня предстает перед своим народом благородным избранником, свободным человеком.
Чему научила его еврейская традиция?
Не соглашаться на угнетение.
Не бросать свой народ ни в горестную, ни в радостную минуту. А когда его народ был в радости? В сущности, он осуществил ожидания народа: стал своеобразным Мессией, превратившись в миф.
Он получил свободу.
Главное – его мотивы были всегда благородны.
Он старательно переносил на полотно реальность своего воображения. Вложил в книги всю свою искренность.
