– Этот хлюст посещает наш театр каждую субботу. Балет его, видите ли, интересует… Его интересуют только бляди. Он обязательно подстроит тебе какую-нибудь ловушку…
– Это будет диалог о потерях и приобретениях, это будет разговор начистоту. И уж в пьесе нам ничего не помешает, – горячился я. – Любой режиссер обведет их вокруг пальца.
– Когда меня приглашают на комсомольское или партийное собрание, я всегда сказываюсь больной…
И к тому ж из твоей пьесы убрали четверть текста! Что скажут твои друзья? Они ведь не знают, как ты вырвал из рук заведующего отделом культуры свою рукопись, как ты изорвал ее на мелкие кусочки.
– Да у них был второй экземпляр.
…Смотреть на Люську за рулем – одно удовольствие. Свободна, раскованна. Красавец «Мерседес» понимает ее с полуслова, вернее, с полудвижения, а главное – подчиняется мгновенно. Мы летим, точно на гоголевской тройке, но в отличие от нее, знаем, куда держим путь. И знания эти весьма приземленны, ничего космического или потустороннего: мы мчимся в театр, где работает моя подруга и куда я мечтаю попасть чуть ли не со дня приезда. Она приехала в Израиль в 1973 году. За те двадцать лет, что мы не виделись, она научилась водить машину, говорить «Это твои проблемы» и твердо верить, что в банке можно кредитоваться сколько угодно.
Я об этом ничегошеньки не знаю. Всегда стеснительный, зажатый, никогда не водил машину. Там, в «совке», эти, на своих машинах, казались мне настоящими буржуями. Зато привык к тому, что все проблемы исключительно мои – от борьбы американских негров за свои права до подъема сельского хозяйства, что же касается смысла словосочетания «кредитоваться в банке», то очень прошу спросить меня что-нибудь полегче, ну, например: «Кто виноват?» Или: «Что делать?» Тут все мы доки!
А когда-то, много лет тому назад, мы с Люськой были неразлучны. Я – частый посетитель балета, а она – Одетта. Каждый вечер я приносил ей букет желтых роз. Бродил по вечернему городу в тумане, искал, чтобы поднести ей, эти несчастные, измученные туманами и ожиданием розы. Весь кордебалет, имеющий сто кавказских любовников, почему-то нам завидовал. Кажется, даже пытались подкупить буфетчицу, чтоб она подсыпала цианистый калий в ожидавший меня в последнем антракте холодный фужер с традиционным шампанским, тогда невиданно дешевым. Но у буфетчицы я был постоянным и верным клиентом.
И я был влюблен…
И вот теперь, кажется, мы перестали понимать друг друга. И постаревшие в кордебалете лебеди смотрят в мою сторону потухшими глазами: «Мы предупреждали…»
Я расшаркиваюсь: «Мерси…»
Вспоминаю, как моя Одетта поклялась, что дождется пенсии и подожжет театр. И рванет ввысь…
А тогда она стояла и дрожала всем телом и вытянутыми над головой руками. И мне казалось, это не она – я превращаюсь в птицу…
Она действительно рванула. И оказалась здесь, в Израиле. Я остался. Меня восхитил ее высокий прыжок. И испугал одновременно: она непременно окажется в бездне. Но в бездну летел я. А она, упрямо поводя ножкой, прошла по разным сценам мира, ушла в малый репетиционный класс, где ловко водят ножкой другие…
Мне казалось, я знаю жизнь: все-таки еду с ярмарки. И дорог понаезжено. И по тропкам блуждал, по закоулкам…
Дисциплиной меня не удивишь: сказано потуже затянуть пояс – затянул, вдохнуть глубже – вдыхаю и принимаюсь за работу. А вот уже дети наши или внуки, даст Бог, заживут по-царски…
Здесь же, по нашим социалистическим меркам, моя подруга уже давно живет по-царски: собственный дом с бассейном, вот «Мерседес», за плечами – полмира…
Эхма! Лечу с подругой на «Мерседесе» и даже самой малости не разумею.
– Что ты делал в своей стране, когда с кем-нибудь не соглашался? – спрашивает она и чуть косит на меня лучезарными глазами.
Собираю всю свою решимость и храбро отвечаю:
– Стучал кулаком по столу.
Она смотрит на меня уничтожающе: интеллигент гнилой, институтка…
– А здесь в той же ситуации надо перевернуть стол. Понял?
Качаю головой: понял, но что делать, привык довольствоваться малым…
Оторвав пальчики от руля, она хлопнула меня по плечу:
– Рабская психология! Надо научить себя хотеть многого, тогда дело пойдет!
Перед моими глазами замаячила заманчивая возможность «кредитоваться в банке», и я понял: медленное вживание в страну, которого я столь долго и мучительно ожидал, наконец началось…
– Семьдесят лет для вас , – раздумывает она, – не прошли даром, вы превратились в нищих и успели забыть, что когда-то жили иначе…
Я, правда, иначе никогда не жил. Пьесы мои шли трудно, ставились еще тяжелее. Мне советовали писать книги, но сроки издания были рассчитаны на бессмертие автора. Вот дед действительно жил иначе. На фотографии он с женой, моей бабушкой. Она в такой немыслимой шляпке, какие носили разве что в окружении государя. Выписали не то из Варшавы, не то из Парижа, куда дед, композитор и дирижер, выезжал на гастроли. Впрочем, то было до 1914 года. Так что подруга права: когда-то даже в России жили иначе…
– Но главное, – продолжала она, – сжились с нищетой, уже не помышляли ни о чем другом!
Я смотрел на нее и не переставал удивляться: брависсимо! Неужто за какие-то двадцать лет она так хорошо во всем разобралась?! Можно сказать, суть схватила. И это при том, что за все эти годы не держала в руках учебников ни по политэкономии, ни по научному коммунизму или марксистко-ленинской философии. Надо же!
Я сижу рядом, учусь уму-разуму и вспоминаю: никто не умирает с голоду – счастье. Никто не ночует под мостом – победа социализма (хотя ночевали, и еще как!). Чуть-чуть стали полегче выпускать за границу (Болгария, Польша, Румыния, Чехословакия, ГДР) – это разгул демократии. Крохи, объедки с барского стола, – нас к этому приучили. Психология раба. А раб не может быть созидателем, он может быть только потребителем, причем потребителем безнравственным, который не просто берет то, что плохо лежит (а плохо лежит все), он еще и рушит оставшееся, чтобы никому не досталось: «Я живу плохо, так и ты живи плохо!..
– В общем, так, – предупреждает подруга, – в Толстого заглядывай реже. Вот учебники по языку, словари… Другое дело…
– А кто же Анной Карениной восхищался?
– Да, да… «Анна Каренина не нашла в жизни настоящего мужчину и легла под поезд…» Кажется, из школьного сочинения… Дурой была, – зевнула подруга. – Сын и «Анжелику» не осилил, а сядет за компьютер – засмотришься.
– Ты Кафку читала?
– Не…
– И я нет, – неуверенно соврал я, чтоб быть как-то к ней поближе.
Она подозрительно посмотрела на меня:
– Не верю я в него…
– И я не верю…
– Послушай… А почему ты тогда со мной не поехал? Так любили друг друга! После тебя я вдруг почувствовала себя трупом, мне захотелось отложить жизнь… Да… Наделали ошибок… Я ведь забыла… Ты всем был должен… Ради бога, запомни: ни Израиль тебе, ни ты Израилю ничего не должен… Запомнишь?
